Бирон
Шрифт:
XVI
«Страшная» ночь московских затворов
Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.
Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.
— А-а, вы этого добивались, Остерман? — бешено завопил он.
Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.
— Что такое? Что с вами, Бирон? В своем ли вы уме? — воскликнул
— Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!.. — продолжал неистовствовать Бирон.
Остерман улыбнулся.
— Теперь я все понимаю… — спокойно произнес он.
— Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло? — безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.
— Я вам поясню. Вы из дворца?
— Да. Я… я должен был ее видеть… Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец… Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?
— Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур! — расхохотался Остерман. — Эк вы хватили!..
— Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.
Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.
— Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!.. — осадил его великий дипломат.
— У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, — взволнованно заговорил Бирон. — Он спал как убитый… Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я… Черт меня возьми!..
— Ну?.. — привстал Остерман.
— В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван… Он играл ей что-то на гуслях и… держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но…
— Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, — похлопал Бирона по плечу Остерман. — Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь «забавляется» — Бог с ней.
— А если эти забавы перейдут в серьезное чувство? — с тревогой спросил Бирон.
— Пустяки! — махнул рукой Остерман. — А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.
В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были — фраки и жабо.
Это была та знаменитая «конспиративная квартира», которая спасла России самодержавие.
Ее хозяева — Волынский
— Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон или вырваться на волю… Вы желаете?
И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.
За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.
И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.
— Остерман!!! — пронеслось по собранию заговорщиков.
— Да, это — я, господа! — послышался его металлический голос.
Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый «оракул».
— В вашем собрании, — произнес он, — я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.
— Как? Сама пишет? — послышались голоса заговорщиков.
— Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.
И Остерман начал с воззвания к войску.
Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.
— Да здравствует наша самодержица! — заорали они хриплыми, сиплыми голосами.
— Господа, не кричите: за нами следят, — засуетился князь Черкасский.
— Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!!
Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, испросил торжественным голосом:
— Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?
— Клянусь!
— Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?
— Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, — ответил офицер.
— А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах? — пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.
— Нет, не знаю.
— Там Миних. {27}
И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.
— Он? Сам?..
— Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение! — внушительно произнес Остерман и обратился к попу: — Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц? — Голос Остермана все усиливался. Этот «старик» вдруг сразу помолодел на много-много лет. — Они нас зовут «басурманами», эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, — обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому. — Вы на них не похожи; вы — доблестные люди… Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я — немец!.. Правда?