Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
— Не все. Отары Кальтакула только снялись с места, идут. В горах снег выпал, как бы не померзли.
— Не померзнут. Пусть поторопятся! В долине еще тепло, отогреются! Кишлак ставят уже?
— Ставят! У реки ставят, на другом берегу. Переправу сделали. Овцы пройдут, люди пройдут, снимем. Женщины спрашивают, где муку брать будем? В старый кишлак обозы приходили. Как сейчас быть? В той долине никого нет.
Аязгул задумался. Верно женщины беспокоятся. И кузнец нужен, и гончар, и мука нужна, и просо надо. Охотнику ответил:
— Передай, чтобы не беспокоились. Переправим стада, подумаем обо всем остальном. Да Бурангула дождемся, а там видно будет. Еще вот что: сказал всем, чтобы оставили людей огонь жечь, когда стада уйдут?
— Сказал. Уже жгут.
— Хорошо. Люди Бурангула огонь видят, думают, что все еще там. Пусть так думают. Вряд ли его охотники осмелятся ближе подойти. Тут места наши, побоятся.
Аязгул поискал глазами Тансылу. Она сидела в стороне у старого раскидистого дерева, что выросло у подножия холма, и наблюдала за воинами, готовившимися к битве.
Поблескивали на солнце начищенные шлемы, позвякивали пластины кольчуг, скрежетали о камень точимые мечи и кинжалы. Женщины готовили обед, дети подносили всем желающим кумыс. Жизнь в стойбище не останавливалась. Только не слышно было ни блеяния овец, ни ржания лошадей, ни покрикивания пастухов — обычных звуков для кочевья. Ушли стада, и теперь стойбище превратилось в военный лагерь, готовя засаду для Бурангула.
Воины беседовали меж собой, поглядывая то на Тансылу, то на ее мужа.
— Как думаешь, кто из них главный?
— Аязгул, она ж девчонка совсем!
— Девчонка-то девчонка, а смотри, как очами сверкает, да и рука у нее твердая, крови к тому же не боится.
— Вот в бою и поглядим, кто из них вождь, а пока они парой ходят. И чего Таргитай сразу не отдал дочь Аязгулу? Жили бы себе, как раньше, а теперь вот, к войне готовимся.
— Как думаешь, Бурангул придет?
— Придет! Месть — это одно, а кто, скажи, от такой добычи откажется, как наши табуны да отары? То-то же! Придет! Скоро придет! Все кочевья уже вернулись на зимние стойбища, Бурагнул ждет не дождется, когда мы пойдем, а нас нет, он и подумает, что испугались, решили в горах зимовать. И поведет своих сюда.
— Слышь, — прошептал молодой воин, — Азамат вчера с дозора вернулся, я слышал, как говорил Аязгулу, мол, охотников чужих видел, не иначе, как терпение у Бурангула кончилось, так что недолго нам тут уже без дела сидеть…
Аязгул отпустил охотников, подошел к Тансылу. Она встретила его, кивнув на воинов.
— Шепчутся, с опаской поглядывают, не нравится мне это.
— Пусть шепчутся, главное, чтобы к бою хорошо готовились. Тансылу, слушай. Не сегодня-завтра, думаю, Бурангул дойдет до красных камней, охотники говорят, ожила степь, слышен топот копыт, эхо до нас докатилось. С утра отправляй всех женщин в долину, пусть догонят последнюю отару и идут вместе. Дай проводника, нескольких воинов.
— Не надо воинов, сами справятся. Воины здесь нужны.
— Хорошо. Я тоже уйду, ко второму отряду, Кудайберды уже предупрежден, они прикроют тебя с юга. Тебе недолго придется ждать. Как только Бурангул пройдет холмы с Каньоном Грешниц, так мы сзади подтянемся.
— Да, жаль, в каньон они не сунутся, Ишбулат предупредит, а то бы там и прикончили.
— Бурангул — опытный воин, он и без советов Ишбулата в каньон не пойдет. Но так даже лучше. Им больше времени понадобится на обход. Мы подождем в засаде. Главное, чтобы они наш план раньше времени не поняли. Ты для них приманка. Не прячься, будь на виду, пусть и видят тебя, и слышат.
Тансылу смерила мужа презрительным взглядом.
— Не прячься? Ты думаешь, я боюсь?
— Не кипятись, Тансылу. Это я боюсь за тебя, — Аязгул прикоснулся к ее руке, заглянул в глаза, — береги себя, не лезь на рожон.
Тансылу отдернула руку. Ее словно обожгло от прикосновения Аязгула. Слезы навернулись на глаза. Она сжала зубы, чтобы не расплакаться, сама не понимая от чего. А Аязгул понял ее жест по-своему. Как бы ему сейчас хотелось увидеть нежный, зовущий взгляд любимой, уйти с ней в шатер и не выходить до самого утра, но, видно, не судьба! Нет у Тансылу к нему чувств, нет и никогда не было! Но есть у него! И он даже думать боится о том, что шальная стрела может отнять у него пусть холодную, пусть гордую, но такую беззащитную и любимую женщину.
Утром Аязгул ушел. Еще день Тансылу провела в томительном ожидании, и только следующей ночью воин заглянул к ней в шатер, сообщив о том, что передовой отряд Бурангула разбил лагерь на расстоянии видимости от них.
Тансылу спала готовой к бою — в кольчуге, сапожках, с туго заплетенными косами. Быстро убрав их под шлем, она подтянула пояс, что стягивал ее короткий халат, проверила на месте ли кинжал, пристегнула меч, а колчан, тесно заполненный стрелами, и лук Тансылу перекинула на спину. В лагере никто не спал, и, несмотря на холодную ночь, не горел ни один костер. Воины заняли заранее намеченные позиции и приготовились к бою. До рассвета оставалось немного времени. Тансылу прижалась к Черногривому, который, чуя напряжение людей, фыркал в нетерпении.
— Понимаешь! — Тансылу погладила коня, пряча озябшие пальцы в его гриве. Конь закивал головой. Тансылу сжала двумя руками его морду. — Тихо, тихо, рано еще. Потерпи чуть, скоро, совсем скоро мы с тобой первыми выйдем к врагу.
Словно поняв хозяйку, Черногривый ткнулся мягкими губами в ее щеку. Тансылу тихонько рассмеялась.
— Какой ты у меня нежный, только ты — мой настоящий друг, только ты, Черногривый…
Небо посветлело, хоть тучи еще с вечера заволокли его, но пока не было дождя, только воздух стал холоднее, сильнее подул ветер с гор.
— Пора! — решила Тансылу и запрыгнула на спину Черногривого, покрытого теплой войлочной кошмой.
Ноги привычно уперлись в крутые бока, одной рукой Тансылу ухватила повод, в другую взяла лук. Воины уже ждали, сидя на играющих под ними конях. Тансылу подняла лук над головой и, издав воинственный клич, помчалась вперед. Выскочив на возвышенность, за которой стоял передовой лагерь Бурангула, она остановилась. Дозор противника увидел вражеский отряд и поднял тревогу, но стрелы воинов Тансылу уже полетели и крики первых сраженных огласили степь вместо приветственной песни птиц восходящему солнцу.