Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
Снег вскоре прекратился, хотя небо так и висело над головой тяжелым серым одеялом. День угасал и Аязгул предложил встать лагерем в одном тихом месте, защищенном от хоженых дорог грядой скал. Шатров не ставили. У каждого воина была войлочная кошма, в которую он и заворачивался прямо на земле. Поужинали кровяной колбасой. Размочив сухие кишки в ручье, что вытекал из-под валуна, обрастая по берегам причудливыми наростами льда, заполнили тонкие оболочки кровью своих коней, сделав надрез на шее, и поджарили колбасу на костре. Тансылу достала из хурджуна горсть кислых творожных шариков и с удовольствием сосала их, изредка запивая студеной водой. Ни о чем не разговаривали. Люди устали после длительного
Оставив стража для охраны, Аязгул улегся рядом с Тансылу и мгновенно уснул. Только кони, получив, наконец, свободу, паслись рядом, раскапывая мерзлую траву копытами и с хрустом поедая ее.
На рассвете Аязгул оседлал Белолобого и, пока лагерь оживал после холодной ночевки, умчался на разведку. Пробравшись по узкой тропе между отвесных каменных стен, он свернул в небольшое ущелье и, оставив там коня, забрался на скалу, откуда хорошо просматривалась равнина. В сером свете начинающегося дня Аязгул разглядел на горизонте огни костров.
«Караван! — не сомневался опытный охотник. — Пока соберутся, успею поднять отряд. Тут пройдут, — он прикинул путь, — тут!» — ящеркой сполз с камня и тихонько свистнув, подозвал коня.
Груженые лошади с сонными погонщиками еще не спеша только приближались к скалам, а отряд кочевников уже поджидал их, заняв удобные позиции для нападения. Лошадей было одиннадцать, людей восемь. Издали Аязгул прикинул, что среди поклажи есть мешки с провиантом, а в двух сундуках, возможно, жемчуг, красивые камни, которые он когда-то видел у одного чужестранца из далекой восточной страны. А может быть, там лежит та самая ткань — легкая и прочная, из которой шьют и добротные халаты, и невесомые рубахи и штаны, в которых и в жару прохладно, и в холод тепло.
Как только караван поравнялся с сидевшими в засаде, Аязгул громко свистнул, и все погонщики, не успев даже понять, что произошло, замертво упали, сраженные стрелами, кто на землю, кто на спины своих коней. Тансылу выскочила из засады и ухватила за повод последнего коня. Он заржал, приподнялся на задние ноги, но Тансылу притянула его к себе.
— Спокойно, спокойно, — она погладила жеребца, при этом не отводя взгляда от его испуганных глаз.
С его спины на бок скатился старый погонщик. Стрела, пущенная Тансылу, торчала в его шее, пронзив ее насквозь, меховая шапка слетела с головы, а с седой косички, заплетенной сзади, на землю стекал кровавый ручеек. Тансылу попыталась сбросить старика с коня, но его нога застряла в стремени. Конь же, почуяв смерть, испугался и, резко мотнув головой, вырвал повод из рук Тансылу. Он бы так и ускакал с болтающимся на боку мертвым телом, но вовремя подоспел Аязгул. Он остановил коня, срезал кожаные постромки, освободив ногу убитого, и тот мешком скатился на землю. Тансылу заметила, как блеснул камень на пальце его правой руки и, оставив коня Аязгулу, наклонилась над стариком.
Крупный перстень из блестящего серого металла, был украшен красным, как застывшая капля крови, камнем. Тансылу попыталась снять кольцо, но оно словно вросло в палец мертвеца и не поддавалось. А камень играл светом, будто подмигивая и дразня девушку. Тансылу, недолго думая, вынула кинжал и, приподняв руку старика за палец, отрезала его. Кольцо скатилось с окровавленного обрубка, который Тансылу презрительно выбросила. Она подняла кольцо, оттерла его о халат старика и, зажав добычу в кулаке, поднялась на ноги. Тугая волна, поднявшись вместе с ней, ударила в голову. В глазах потемнело, скалы, люди, кони — все поплыло перед Тансылу, и черный морок утащил потерявшую сознание девушку в царство беспамятности.
— Тансылу, Тансылу! — Аязгул ощупывал вдруг упавшую жену, пытаясь понять, куда ее ранили. Но не нашел ни стрелы, ни раны, да и вокруг не
— Кольцо, — приходя в себя, прошептала Тансылу и раскрыла ладонь.
Аязгул взял перстень.
— Оно здесь. Что с тобой случилось?
— Кольцо. Это старик хотел забрать меня с собой. Забери это кольцо, оно наполнено кровью.
Аязгул посмотрел на камень, ставший темным, как запекшаяся кровь, и засунул его за пазуху. Тансылу тем временем села. В голове еще витал туман, сердце ухало в груди, как сова, но мысли обрели ясность. С помощью Аязгула, воительница поднялась, взобралась на коня. Муж уселся за ее спиной, перехватил повод. Она расслабилась, откинулась на его грудь, как и раньше.
— Вместе поедем, что-то тревожно мне за тебя, — Аязгул словно оправдывался, а Тансылу блаженно улыбалась, ощущая спиной надежную стену, за которой она, как прежде, чувствовала себя в безопасности.
Через два дня отряд привез в кишлак и просо, и шелк, и сушеные фрукты, и удивительно пахнущие порошки, и мерцающий перламутром жемчуг, от взгляда на который в глазах женщин загорался восторг.
Аязгул наблюдал за Тансылу и замечал, что после всего, что произошло, она стала задумчивее, все чаще сидела одна, в стороне, воротя нос и от еды, и от людей. А сама она расцвела: хоть лицо ее побледнело, глаза сияли, и даже в полутьме юрты, когда Тансылу снимала верхнюю одежду, Аязгул заметил, насколько женственной стала ее фигура, как поднялась грудь, как округлились бедра.
Не в силах больше бороться с собой, он все чаще уезжал в долину, не появляясь в кишлаке по несколько дней. Тансылу беспокоилась, ведь холодные ветра и быстро наступающая ночь могли принести беду, но Аязгул не отвечал на ее вопросы, возвращаясь то с козлом, то с зайцем, и снова уходя после бессонной ночи, проведенной в юрте с женой. Тансылу украдкой плакала, а люди уже шептались меж собой, поглядывая на нее и отводя взгляды от Аязгула.
Странные сны снились Тансылу. Она пыталась поделиться с мужем, но он, казалось, не слушал ее, строгая новые стрелы, или натачивая нож.
— Я почти каждую ночь вижу Ульмаса. Он смеется надо мной. Но его смех утихает, когда появляется белое облако. Оно несется на меня и, остановившись прямо передо мной, вдруг превращается в девочку. Она молчит и смотрит на меня, улыбаясь. Это дух? — вопрошала Тансылу, а Аязгул безразлично подергивал плечами и снова уходил.
Встревоженная и снами, и частыми отлучками мужа, Тансылу попросила шамана поговорить с духами. Она не могла больше жить в неведении и хотела узнать свое будущее. Безделье в кишлаке тяготило ее, а воинственный нрав звал в поход. Но куда? Тансылу казалось, что ее жизнь остановилась, заснула крепким сном вместе с природой, и только надежда на весну еще придавала силы.
В кишлаке все шло своим чередом. Женщины катали войлок, готовили еду, шили одежду. Мужчины возились со скотом, чинили кольчуги, сбрую, украшая шлемы и рукояти своих мечей добытыми камнями и полосками золота. Дети играли, собираясь в самом просторном шатре, или учились стрелять из лука, держать в руке меч, пусть пока и не такой острый и тяжелый, как у воинов. А Тансылу завидовала им, вспоминая свое, так внезапно ушедшее детство.
В хорошую погоду Тансылу брала Черногривого и уезжала из кишлака, позволяя коню размять ноги, почувствовать ветер, хоть и холодный, но зовущий вперед. Но без Аязгула ей самой было скучно, да и с ней что-то происходило странное. То она так хотела есть, что аж в животе все шевелилось и руки тряслись, то от еды ее воротило, да так, что выворачивало все внутренности наружу. Только любимые кислые шарики из свернувшегося молока кобылиц Тансылу могла сосать всегда и всегда носила их горстями в маленьком кожаном мешочке у пояса.