Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
— Госпожа, шаман прислал сказать, что готов и начнет ритуал, как только стемнеет, — мальчик, подросток, так напомнивший Тансылу Аязгула в детстве, разбудил ее от дремы, заглянув в юрту.
— Я приду, — твердо ответила Тансылу, и лохматая головка, кивнув, исчезла за закрывшимся пологом.
Тансылу почувствовала тошноту, достала курт, положила его в рот. От кислого вкуса стало легче. Она откинула теплое одеяло, нехотя встала, потянувшись. Горячие уголья в железном коробе еще мерцали, отдавая тепло и прогревая юрту. Тансылу прикрыла их крышкой, положила сверху кошму. Оделась и, открыв полог, почувствовала ядреную свежесть зимнего воздуха. В голове
«Нет, больше я не могу сидеть тут. Приедет Аязгул, так и скажу — с ним буду на охоту ходить, и пусть попробует остановить меня!»
От таких мыслей настроение сразу поднялось. Тансылу осмотрела кишлак. Повсюду горели костры, светились лица в их отблесках, слышался смех, привычный говор у шатров. Бабушка Хадия махнула, подзывая, и Тансылу, как и раньше, пошла на ее зов, чувствуя, как тает лед в груди, как жизнь возвращается к ней, как любовь к своему племени согревает душу.
— Здравствуйте, бабушка, все ли у вас хорошо, ничего не надо? — Тансылу присела рядом, сложив ноги калачиком, подоткнула под себя одеяло.
— Здравствуй, дочка, — бабушка обняла ее, поцеловала, — как хорошо, что ты вышла, а то сидишь там одна, тоскуешь. К людям надо идти, когда на душе плохо, а не прятаться от них.
Тансылу еле сдержала слезы.
«Все они знают, все видят!»
— Ты так похорошела, Тансылу, — почти беззубый рот бабушки расплылся в улыбке, и, наклонившись к девушке, она шепнула: — Никак дитя ждешь, а от нас таишься. Не дело это, людям радость будет, вашего с Аязгулом малыша понянчить, да и его родителям радость особая, что ты все от них бегаешь, а?
Тансылу замерла, потеряв дар речи: бабушка не хуже шамана все ей раскрыла, рассказала, только глянув на нее.
— Ну, что молчишь, словно воды в рот набрала? К концу зимы разродишься, думаю, надо готовиться. Зима нам дана, чтобы потомством обзаводиться. Посмотри, вон и у овец наших приплод уже есть, да еще будет, они на это дело скорые. И у кобыл бока округлились. Твой Черногривый не одну покрыл!
Бабушка все говорила, а в груди Тансылу вскипала злость. Благое расположение духа улетучилось, на его место змеей вползла ненависть — к Ульмасу, к его поганому роду, к себе самой, к ребенку, копошащемуся в ее животе.
«Как я не догадалась раньше? — злилась Тансылу. — Надо вытравить Это, убить, пока не родилось, но как?»
Тансылу не могла больше чинно сидеть, вскочила, как ошпаренная, одержимая одной мыслью и вдруг песня шамана, глухие удары в бубен отрезвили ее.
«Шаман! Он все может!»
Тансылу побежала к камню, у которого было устроено святилище, где приносили жертву духам, где просили каждый о своем, где шаман выпивал чудодейственный напиток из кислого молока, сухих веточек и плодов горных трав, входил в экстаз и слушал духов, задавая им вопросы и прося помощи и совета.
— Что это с ней? — бабушка Хадия сошла с лица, предчувствуя что-то недоброе.
Но рядом никого не было, кто бы ответил на этот вопрос. И, тревожась все больше, старуха поднялась и, переступая, как утка, с ноги на ногу, пошла за Тансылу.
Шаман окропил кровью жертвенного ягненка камень, который с самого начала ритуала был полит священным напитком сомы-хаомы, так любимого богами и дающего человеку, принявшего его, дар видения того, что в обычной жизни не доступно никому из людей.
— Прими, о Великий Тенгри жертву от того, кто хочет спросить тебя о сокровенном! Воздай просителю по его щедрости, открой ему тайну пути его. Испей священной сомы
Тансылу, очарованая магическим действом, сидела поодаль и качалась в такт ритму. Бабушка Хадия присела в отдалении среди соплеменников, с интересом наблюдающих за ритуалом.
Шаман, воздев руки к небу, еще и еще призвал Тенгри, и вдруг замер. Бубен выпал из его рук, длинные уши войлочного клобука [15] приподнялись от порыва налетевшего ветра. Пламя костров затрещало, добравшись до крупных сухих поленьев, спрятанных под ворохом веток и соломы. Тансылу закатила глаза и застыла изваянием. Ее мысль через шамана воспарила к небу, и небо возмутилось. Сверху обрушился на шамана вихрь, сорвал его ритуальную шапку, ударил в лицо, да так, что тот упал на колени, закрывая голову руками. Люди поднялись со своих мест и в страхе разбежались, только старая Хадия на коленях доползла до Тансылу и протянула к ней руки.
15
Клобук — шапка шамана.
— Не надо, дочка, остановись! — кричала она, но ее голос был подобен шепоту листвы, заглушаемому рыком бегущей с гор воды.
Шаман, повинуясь воле того, кого он вопрошал, поднялся на ноги, повернулся к Тансылу и запел песнь, слова которой зазвучали магическим заклинанием:
— Велика щедрость прославленной людьми и любимой богами Умай, дарующей душу семени, вдыхающей в него чистый дух. Страшны козни демонов, поджидающие добычу, заманивающие в свои сети слабых духом и одержимых страстями. Во имя победы добра над злом, не искушай, женщина, богов, выбравших тебя вместилищем для возрождения Свободного Духа, не впускай в свое сердце демонов, береги дарованное тебе, ибо ответственна ты перед небом и землей, перед настоящим и будущим.
Костры угасли. Только уголья еще мерцали красным огнем, готовые при малейшем порыве ветра вновь вспыхнуть. Шаман осел, уронил голову на грудь. Его сознание еще металось в иных мирах, о чем говорили бессвязные бормотания, редкие взмахи руками, словно посвященный в великие тайны мироздания отгонял кого-то, кому не было места в мире людей.
Тансылу не мигая смотрела на лежащую у ее ног бабушку. Казалось, девушка никак не может понять, почему старуха здесь, почему она лежит и к тому же вцепилась в ее ноги. Но в ушах все еще звучал голос шамана и постепенно до Тансылу начало доходить то, что передали через него духи — она должна смириться и стать матерью, матерью ребенка, который ей не нужен, более того, который уже ненавистен ей. Тансылу не умела принимать удары судьбы с поникшей головой. Чем труднее ей было, тем большая злость вскипала в ее сердце. И сейчас она, раздираемая гневом, искала виновных в том, что вышло не по ее воле, на кого она могла бы направить весь свой неуправляемый гнев. Только два человека оказались перед ней — бабушка Хадия и шаман, — и оба поникшие. Тансылу вскочила, отпихнула от себя старуху, одним прыжком, как убегающая лань, она оказалась рядом с шаманом. Не владея собой, Тансылу пнула его, отчего тот завалился на бок. Реальность только начала возвращаться к нему, но сил на то, чтобы действовать, еще не было. И шаман косился на обезумевшую девушку, пытаясь неловкими жестами защититься от ее гнева.