Блатные и уличные песни

Семга Г. Ф.

ВОРОВСКИЕ КОСТРЫ

Кончай работу! Греться у костра! Мы протянули к свету наши руки. Ни слова не сказали мусора, И бригадиры промолчали, суки. Нет! Не гаснуть вам, воровские костры! Полыхать по тайге, развеяться! Наши ноги быстры, ножи остры, В побеге знаем мы, на что надеяться! Лишь прокурор зеленый двери распахнет, С Земли Большой потянет свежим ветром. С товарищей мы крохи соберем И убежим тропою незаметной. Пошлют в погоню четырнадцать ребят, У всех винтовки: пять патронов в каждой. Не попадись нам на пути, солдат! Кто волю выбрал, тот боец отважный. И опять разгорелись в тумане костры, Те, в ком не было сил, проводят. И последние крохи голодной пайки Для товарищей новых готовят. Пусть поймают меня через десять часов, Пусть убьют и собаками травят… Есть тюрьма, есть замок, на воротах засов, Но надежда меня не оставит. Снова встретить тебя, дорогая моя, Объяснить, что я не виноватый, Рассказать как травили и били меня, Как погиб без вины виноватый… Воровские костры, вам гореть навсегда! Честь и слава убитым в погоне! А

на Север угрюмый всё идут поезда, Новых мальчиков гонят в вагонах.

НЕ ЗАБЫТЬ МНЕ

Из сторонки северной, далекой, С Колымы суровой и седой В край родной старушке одинокой Шлет привет с неволи сын родной. Здравствуй, ненаглядная старушка! Ты о сыне плачешь и грустишь, И в твоей убогой комнатушке Воцарилась гробовая тишь. Нет, тебя не радует светило Золотым ласкающим огнем. Ты от горя, милая, склонила Голову седую на плечо. Слезы не бегут из глаз любимых, Сморщились усталые глаза. Пожелтели щеки, словно нива, Над твоим лицом прошла гроза. Тяжесть ожиданья и тревогу Ты несешь уж много лет в груди. Вечерами ходишь на дорогу, Ищешь встречи с сыном впереди. Взгляд скользит украдкой из-под шали, Ты в прохожих ищешь сына взгляд. Нет его! Его украли дали, О которых трудно рассказать. Небосклон покрылся непогодой, Жизнь моя охвачена тоской. Матушка, охваченный невзгодами, Вам пишу дрожащею рукой. Здесь страданья, грусть, тоска и муки Льют расплавленный металл в сердца. И печальным монотонным звукам Нет, родная, мочи и конца. Гаснет радость, чувство жизни меркнет В бесконечном шуме лагерей. Сколько здесь, родная, исковерканных, Карцером измученных людей. О былом остались только грезы, Давит грудь, сжимает боль виски. Степь кругом под небосклоном розовым Разбросала камни и пески. Не забыть мне ни за что на свете Много чувств, утерянных душой, Теплой ласки и тоски в привете На товарной станции большой. И слова, которые шептала, Мне не вычеркнуть их никогда. В далеке вечернем угасала, Заливалась яркая звезда. Унеслись широкие просторы, И окон вагонных красных даль. Песни заунывные и споры… Денег пропитых мне стало жаль. Долго ты стояла на перроне, Обливаясь жгучею слезой. А сынок твой в пульманском вагоне Мчался на восток по столбовой. Из сторонки северной, далекой, С Колымы суровой и седой В край родной старушке одинокой Шлет привет с неволи сын родной.

СЛЕЗЫ ГОРЬКИЕ

Среди топких болот затерялося Неприметное наше село. Горе-горькое по свету шлялося И на нас невзначай набрело. Над селением ночь опустилася, Над селенцем погасли огни. Пред иконой старушка-мать молится: «Всемогущий, мне сына верни!» Собрались как-то буйной ватагой. Это горе вином не зальешь. «Ваш сынок подо хмельною брагою Совершил воруженный грабеж». Осудили его судьи строгие И сослали на Север в тайгу. Через год получает мать весточку: «Что находится сын Ваш в бегу». Знать, дошла та молитва до Господа, Знать, увидит мамаша сынка. Кудри черные, кольцами вьющие, И красивый румянец лица. По селению гнали этап. В том этапе сыночек твой был. Кудри черные войлоком свалены, И красивый румянец уплыл. «Эх! Была-не была!» — Крикнул молодец. И, как в прошлом, кудрями тряхнул. И, собравшись с последними силами, Он конвой от себя оттолкнул. И, как зверь, парень в сторону бросился. Грянул выстрел, и парень упал. Грудь пробитая, кровью залитая… И он еле губами шептал: «Вот пришла пора, и я отмучился… Только жаль очень старую мать. Будет мамочка слезами горькими Над могилкой сынка вспоминать». А наутро студеной порою На кладбище мать сына свезла. И, обнявши могилу холодную, Богу душу она отдала…

К ВАЛЮХЕ

А когда небо голубое в тучах скроется, Я выходил из спаленки твоей. Не взирая на твое, Валюха, прошлое, Я слушал музыку отмычек от дверей. Как надоело воровать и шаромыжничать, И свою молодость по тюрьмам раздавать, И то и дело перепрыгивать этапами, И по пути конвой жестокий проклинать. Как надоели эти соповцы до ужаса, Как надоела эта гребаная власть! Так поневоле я не выйду с изолятора… Тебя, Валюха, я буду вспоминать. И вот на волю собираюсь я, товарищи. Душа обкурена, обширена, больна… И, может, честным человеком жить сумею я, А может, ждут меня поновой лагеря… Я возвращусь, Валюха синеглазая, В тот памятный и старенький наш дом. И обниму тебя, Валюха, так взволнованно… Не бойся, мы поновой заживем!

ДВАДЦАТЬ ПУЛЬ

Жил я в городе Одессе, шел по улице Донской. Там стоят четыре дома, посредине — дом большой. Тоне дом и не домишечка — настоящая тюрьма. В той тюрьме сидит мальчишка — лет девятнадцати дитя. Он не слышит и не видит, как заключники идут,  Тихо двери открывают и такую речь ведут: — Сколько погубил ты русских? Сколько погубил жидов? — Православных восемнадцать, двести двадцать пять жидов. — За жидов тебе прощаем. За православных — никогда! Завтра утром на рассвете расстреляем мы тебя. Не плачь, мама, не плачь, папа! Не плачь, родная сестра! Завтра утром на рассвете похороните меня. Не прошло и полминуты — прискакал хромой судья, Приписал он двадцать пуль прямо в сердце молодца. Девятнадцать пуль пропело возле левого плеча, А последняя, злодейка, прямо в сердце молодца. Не прошло и полминуты, не прошло и полчаса — Всех легавых перебили, отомстили за вора.

ЗДРАВСТВУЙ

Здравствуй, добрая милая мать! Обнимаю и крепко целую. Может, я опоздал целовать, Не застал тебя дома живую. Помнишь, мать, как искала меня По чужим по задворкам околиц? И не помню, в каком нарсуде Дали, мама, мне целый червонец. Край суровый, сибирский такой, Но весна нас немножко ласкает. Только плохо, мама, одно: Что домой к тебе не пускают. Ты не жди меня, мать, молодым, А вернусь я с седой головою. Подожди еще, мать, умирать, Может, выйду еще я на волю…

ДРУЗЬЯ, ВЕСЕЛИТЕСЬ

По широкой Амурской дороге Молодой Кучеренко шагал, Воружённый наганом и финкой, И такую он речь напевал: «Посещал я кафе, рестораны, Часто-часто я в карты играл, Воровством, грабежом занимался, Из-под выстрелов часто бежал. А теперь я лежу в лазарете, Пулю вынули мне из груди. Каждый знает меня на примете, Что разбойником был на пути. Одиночка моя, одиночка, До чего ж ты меня довела! Иссушила мне грудь молодую, Рано-рано в могилу свела… Не дождусь я того воскресенья, Когда мать на свиданье придет. И своей материнской слезою Молодую мне грудь обольет. Пойте, пейте, друзья, веселитесь, Вспоминайте вы друга своего — Был когда-то простой Кучеренко, А теперь расстреляли его».

ОДНАЖДЫ

Север, Север — далекие страны! Север, Север — родные края! Над кроватью, склонившись, рыдает Молодая девчонка одна: «Ах, как рано я матерью стала! Ах, как рано я стала гулять! Полюбила отца-наркомана За его раскумаренный взгляд!» Мальчик вырос сам собою, Стал все улицы посещать, Стал девчонками увлекаться, Научился курить и бухать. «Что с тобою, мой маленький мальчик? Если болен — врача позову…» «Мама, мама, мне врач не поможет — Я влюбился в девчонку одну. Мама, у нее модная стрижка, Голубые, как небо, глаза, И похожа она на парнишку, Да веселая, как стрекоза». «Понимаю, мой маленький мальчик, Ведь я тоже была молода. Полюбила отца-хулигана За его голубые глаза. Разрешаю, мой маленький мальчик, Полюбить голубые глаза, Но скажу тебе, мой маленький мальчик, Это дочь твоего же отца!» Любит мальчик эту девчонку, Смотрит ей в голубые глаза. Но однажды сказала девчонка: «Милый братец, люблю я тебя!» Не играйте, гитарные струны, Не тревожьте парнишки покой. Он сегодня убил ту девчонку, А на утро покончил с собой… Север, Север — далекие страны! Север, Север — родные края! Над кроватью, склонившись, рыдает Молодая девчонка одна: «Ах, как рано я матерью стала! Ах, как рано я стала гулять! Ах, какая я мать молодая, Но парнишку должна воспитать!»

СТАРЫЙ ДОМ

На Арсенальной улице Я помню старый дом С широкой темной лестницей, С решетчатым окном. Войти в тот домик стоит рубль, А выйти — два рубля. И если есть на роже дубль, То будешь без дупля. Веселые там мальчики, Девчата хороши — Не суй им в ротик пальчики, Записки не пиши. Там шлют записочки. Шпиляют в терц и рамс, А я привык у бабушек Раскладывать пасьянс. Разложишь — не разложишься, Все масти не туда, У милой дамы рожица Скривилась от стыда. Все карты из газетины, Наверное, дело в том — Такие уж заведены В старинном доме том. Пока сыграешь партию, Узнаешь, кто и где Создал в подполье партию А кто сейчас в беде. Я стал силен в политике, А в картах стал гроза. Эх, братцы! Помогите-ка Нажать на тормоза! Прошли года, по полюшку Собрал я два рубля, Купил билет на волюшку, И вот пред вами я. На Арсенальной улице Я помню-таки старый дом С широкой темной лестницей, С решетчатым окном.

ПОСТОЙ, ПАРОВОЗ

Летит паровоз по долинам, по взгорьям, Летит он неведомо куда. Мальчонка назвал себя жуликом и вором, И жизнь его — вечная тюрьма. Постой, паровоз, не стучите, колеса, Кондуктор, нажми на тормоза… Я к матери родной, больной и голодный, Хочу показаться на глаза. Не жди меня, мама, хорошего сына. А жди меня — жулика, вора… Меня засосала тюремная трясина, И жизнь моя — вечная тюрьма. А если посадят меня за решетку — В тюрьме я решетку пропилю… И пусть луна светит своим продажным светом, А я все равно же убегу. А если заметит тюремная стража, Тогда я, мальчонка, пропал! Тревога и выстрел, и вниз головою С баркаса я сорвался и упал. Я буду лежать на тюремной кровати, Я буду лежать и умирать… А ты не придешь ко мне, милая мамаша, Меня обнимать и целовать. Летит паровоз по долинам, по взгорьям, Летит он неведомо куда. Мальчонка назвал себя жуликом и вором, И жизнь его — вечная тюрьма. Постой, паровоз, ну, не стучите, колеса! Кондуктор, нажми на тормоза! Я к матери родной с последним поклоном Хочу показаться на глаза.