Блаженство греха (Ритуальные грехи)
Шрифт:
Люк с безжалостной решительностью отсек эротические мысли.
— Вам надо поспать, — сказал он без обычной насмешливой нотки. Другие уже завозились, забормотали за дверью, услышав его. Он привык к такой жизни, к тому, что полдюжины последователей ждут, готовые броситься исполнять его малейший каприз. Привык к этому и ненавидел это. Бывали минуты, когда ему хотелось вновь оказаться в полуразвалившемся домишке в захолустном Коффинз-Гроув, штат Алабама, где на койке в пьяной отключке валяется Джексон Бардел, а из еды только коробка овсянки. Зато там некому было
Может, поэтому его так непреодолимо тянет к этой сердитой молодой женщине, чей взгляд неотступно буравит его. Может, ему просто нужно, чтобы кто-то ненавидел его для разнообразия. Или, может, это какая-то извращенная ностальгия по временам, когда никто не любил его.
Она тоже поднялась. Дверь в конце большой комнаты открылась, и в широком проеме вырисовались силуэты трех восторженных последовательниц. Рэчел подошла, зная, что ей ничего не грозит, зная, что он не тронет ее при свидетелях.
— Вы убили ее, не так ли? — прошептала она с абсолютной, потрясшей его уверенностью.
Рэчел не дала ему времени ответить. Знала, что не ответит. Просто повернулась и шагнула к открытой двери и ожидающим помощникам — спина прямая, шея удивительно хрупкая под коротко постриженными волосами. Он прижимался туда, к мягкому затылку, ртом… Интересно, остались ли отметины от зубов?
Они, трое, отвели Рэчел назад, в ее комнату, что-то сочувственно и заботливо бормоча. Кэтрин была среди них; лицо ее пылало, седые волосы выбились из узла. Вторая — Лиф, невозмутимая, бесстрастная. Третьим оказался мужчина, в сущности, еще юноша, с приятным, милым лицом и слабым запахом сигарет. Рэчел не курила, но запах запретного пробудил симпатию к этому похожему на ангела мальчику.
Они зажгли для нее масляную лампу, накрыли мягким одеялом и ушли, непрестанно бормоча: «Благословенна будь».
Люк почти признался. В нем очень мало от святого, даже если все ослеплены его удивительной харизмой. Он потребитель, манипулятор, и по какой-то причине не боится показать ей свою истинную натуру. Возможно, потому что знает: убеждать ее, что он такой, каким хочет казаться, бесполезно.
Черт бы его побрал, зачем ему надо было дотрагиваться до нее? Она не любила, когда до нее дотрагивались. Ей никогда к этому не привыкнуть — в детстве у нее не было никого, кто бы дотрагивался до нее с любовью, к кому можно было прижаться, кто бы обнимал ее, успокаивал и говорил, что все будет хорошо.
Прикосновения означают боль. Стыд. Вину и гнев. Она поежилась в теплой комнате, внезапно ощутив озноб, когда накатили нежеланные воспоминания. Мать, орущая в лицо, выкручивающая руку. Отчим, бледный, виноватый, молча наблюдающий за разворачивающейся мелодрамой.
«Все обернулось к лучшему», —твердила себе Рэчел. В тринадцать лет ее отослали прочь, и домой она больше не возвращалась. У нее не было дома. Но даже в первые тринадцать лет жизни дом был полем битвы, а не спасительной гаванью.
Ее единственная спасительная гавань — одиночество. Но Стелла
Люк дотронулся до нее. Ей это не понравилось, но она никак не могла выбросить случившееся из головы. Его сильные руки, его большие ладони. Корона из шипов вокруг каждого сильного запястья. Ощущение его тела, когда она повалилась на него, кости, плоть и мышцы, тепло и твердая сила, которая была отчего-то ужасно пугающей. Близость его рта.
Ей не нравится, когда до нее дотрагиваются.
А еще не понравилось, как он смотрел на нее. Без малейшего намека на то сострадание, которое этот святоша излучает для масс. Его ясные серо-голубые глаза наблюдали за ней с напряженностью хищника. Он сидел тихо, почти не шевелился, и все же она не сомневалась, насколько опасен он может быть. Он завладел ее матерью, завладел ее деньгами. Отнял иллюзию, что Стелла питала к ней хоть какое-то нежное чувство. И отнимет больше, если сможет. Он уничтожит ее, и сделает это, не задумываясь. Если она позволит.
Рэчел лежала в освещаемой светом лампы темноте, напряженная, злая, растерянная. Горло еще болело, хотя уже не так сильно, как раньше, когда она не могла произнести почти ни звука. Побитое тело ныло, но боль в голове притупилась.
Было, однако, еще кое-что тревожащее. Они давали ей что-то, делали что-то, и это что-то оставило какое-то странное, неспокойное чувство. Кожу покалывало. Груди набухли. Губы горели.
Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на странных ощущениях, и ненавистные эротические образы заплясали в голове. Сплетенные тела, ласкающие руки, жадные губы, рассыпавшиеся волосы, сила и медленный, чувственный огонь, грозящий спалить дотла.
Она услышала приглушенный протестующий звук и поняла, что он вырвался из ее саднящего горла. Воспоминания были обрывочными, тревожащими, нервирующими, и она силилась отыскать что-то твердое в этом зыбком сером тумане.
Но все было неясно. Лишь какие-то мимолетные, неуловимые ощущения, от которых тело болело и сжималось от страха и отвращения.
Что, Господи, что он сделал с ней?
Люк закрыл за собой дверь, отсекая комнату от любопытных глаз, и повернулся к мониторам камер слежения. Все было так, как и должно быть — для постороннего наблюдателя. Срок двухмесячного пребывания группы новичков приближался к середине, и каждый выполнял закрепленную за ним работу с молчаливой покорностью.
Рэчел Коннери выглядела далеко не покорной. Она сидела на узкой койке, невидяще глядя в пространство, трогая левой рукой губы. Ногти короткие, обкусанные. Это его не удивило.
Рэчел трогала свои губы с рассеянным любопытством, и Люк, наблюдая за ней, ощутил непонятное возбуждение. Она не знает, что он делал с ее ртом. И что он намеревается делать снова, в следующий раз с ее участием… или, по крайней мере, когда она будет в полном сознании.
Девушка вытянулась на узкой кровати, и он застонал. Она отвлекала его, не давала сосредоточиться. Он протянул руку и выключил монитор, взглянув на другие, соседние.