Бледный преступник
Шрифт:
Вайстор глухо застонал.
– Она не знает их имен, но думает, что это был обряд крови. Как ты узнала это. Эммелин? Это одна из множества вещей, о которых узнаешь, когда умираешь. Понимаю. Они убили ее так, как убивают своих животных, и смешали ее кровь с вином и хлебом. Она думает, что это, наверное, связано с каким-то религиозным ритуалом, но она никогда не видела таких ритуалов.
– Эммелин, - раздался чей-то голос, который, как мне показалось, принадлежал Гиммлеру, - те, кто убил тебя, были евреи? Те, кто взял твою кровь, были евреи?
Снова долгое молчание.
– Она не знает, - сообщил Вайстор.
– Они не говорили, кто они. Они не похожи на те изображения, которые она видела. Что-что, дорогая? Она говорит: может быть, это были они, но она не хочет никому зла, несмотря на то что они сделали с ней. Она говорит, что если это были евреи, то очень плохие евреи, и не все евреи одобрили бы их поступок. Она ничего больше не хочет говорить об этом. Она только просит, чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее из этой грязной бочки. Да, я уверен, что кто-нибудь позаботится об этом, Эммелин. Не беспокойся.
– Скажите ей, что я лично прослежу, чтобы это было сделано сегодня же, - сказал Гиммлер.
– Даю слово этому ребенку.
– Что ты сказала? Хорошо. Эммелин говорит, что благодарит вас за ваше желание помочь ей. И просит передать ее матери и отцу, что очень любит их и просит не Печалиться о ней. Ничто не вернет ее назад. Вы должны продолжать жить и не думать больше о том, что случилось с ней. Попытайтесь быть счастливыми. Теперь Эммелин должна уйти.
– Прощай, Эммелин, - всхлипнула Хильдегард.
– Прощай, - подхватил я.
Снова наступило молчание, я слышал только, как кровь стучит у> меня в висках. Хорошо, что темнота скрывала мое лицо, на котором была написана ярость, и я смог вновь принять выражение спокойной скорби и отрешенности. Если бы свет включили сразу же после того, когда Вайстор кончил говорить, а не спустя две или три минуты, то я бы, наверное, перестрелял всех, кто сидел за столом: Вайстора, Рана, Фогельмана, Ланге. О чёрт, я бы уничтожил всю эту гнусную компанию, только чтобы насладиться зрелищем их смерти! Я вставлял бы в рот каждому из них ствол моего маузера и смотрел, как их черепа разлетаются на куски. Гиммлеру я выстрелил бы в ноздрю. А Киндерману пустил бы пулю в углубление третьего глаза.
Когда зажегся свет, я все еще тяжело дышал, но это можно было принять за проявление горя. Лицо Хильдегард было мокрым от слез, и Гиммлер обнял ее за плечи. Встретив мои взгляд, он мрачно кивнул.
Последним поднялся со своего места Вайстор. Он покачнулся, словно готов был упасть, и Ран поддержал его за локоть. Вайстор улыбнулся и благодарно похлопал своего друга по руке.
– Я вижу по вашему лицу, милая дама, что ваша дочь приходила.
Она кивнула.
– Я хочу поблагодарить вас, господин Вайстор. Спасибо вам большое за помощь.
– Она громко шмыгнула носом и достала платок.
– Карл, вы были сегодня просто великолепны, - сказал Гиммлер. Замечательный сеанс.
Все, кто сидел за столом, включая и меня, дружно поддержали Гиммлера. Гиммлер все еще качал головой и удивлялся.
– Да-да, замечательный, - повторял он.
– Можете быть уверены, что я сам свяжусь с соответствующими органами и прикажу немедленно вызвать наряд полиции, чтобы обыскать пивоварню Шультхайса и найти тело этого несчастного ребенка.
– Гиммлер теперь смотрел прямо на меня, и я молча кивнул в ответ. И ни минуты не сомневаюсь, что они найдут ее там. Я полностью уверен, что мы слышали голос девочки. Она говорила с Карлом, чтобы ваша душа могла наконец успокоиться. Я думаю, самое лучшее для вас сейчас - это пойти домой и ждать звонка из полиции.
– Да, конечно.
Я обошел вокруг стола, взял Хильдегард за руку и освободил ее из объятий рейхсфюрера. Затем мы пожали всем руки, приняли соболезнования и в сопровождении Рана направились к двери.
– Что тут можно сказать?
– рассуждал Ран с важностью.
– Разумеется, я очень сожалею, что Эммелин перешла в мир иной. Но, как сказал сам рейхсфюрер, это счастье, что вы теперь все знаете.
– Да.
– Хильдегард шмыгнула носом.
– Лучше все знать.
Ран сузил глаза и со страдальческим выражением на лице сжал мою руку ниже локтя.
– Я думаю, вы согласитесь, что для вас же будет лучше ничего не говорить полицейским о событиях сегодняшнего вечера, когда они придут к вам и скажут, что действительно нашли ее. Боюсь, если выяснится, что вы знали, где находится тело вашей дочери, до того, как полиция его найдет, ваша жизнь может сильно осложниться. Вы ведь понимаете: полиция не очень-то разбирается в делах такого рода и вам могут задать вопросы, на которые трудно будет ответить.
– Он пожал плечами.
– Я хочу предупредить вас: у нас у всех возникают вопросы, когда дело касается мира иного. Это действительно загадка, и притом такая, которую мы на этом этапе не в силах разгадать.
– Да, я знаю, как полиция может осложнить жизнь. Будьте уверены, я ничего не скажу о сегодняшнем вечере, и моя жена тоже, - пообещал я.
– Господин Штайнингер, я знал, что вы все поймете.
– Он открыл входную дверь.
– Пожалуйста, без колебаний обращайтесь к нам, если вам когда-нибудь захочется поговорить с вашей дочерью. Но я бы не стал торопиться. Нехорошо, когда духов вызывают слишком часто.
Мы снова попрощались и пошли к машине.
– Увези меня отсюда, Берни, - прошептала Хильдегард, когда я открывал ей дверь. И пока я заводил мотор, она снова расплакалась. Но на этот раз от потрясения и ужаса.
– Не хочется верить, что люди могут быть такими, такими... бесчеловечными!
– воскликнула она.
– Мне жаль, что тебе пришлось пройти через все это. Мне действительно очень жаль. Я сделал бы все, чтобы избавить тебя от этого зловещего спектакля. Но это был единственный путь.
Я доехал до конца улицы и оказался на Бисмаркплац, тихой площади, где пересекаются две пригородные улицы, с небольшим островком травы в центре. Только теперь я понял, как близко мы были от дома фрау Ланге на Гербертштрассе.