Близнецы-соперники

Ладлэм Роберт

Слова. Нужно положиться на слова, как его брат полагался на насилие.

Он стал быстро пробегать глазами текст. И наконец нашел то, что искал.

«Я смутно припоминаю малоприятный эпизод… Я уж и не помню, что именно произошло… но что-то серьезное, это вызвало у отца… гнев… гнев и печаль… складывается впечатление, что тогда он утаил… подробности происшествия…» «Утаил», «гнев», «печаль», «вызвало у отца…».

– Гольдони, послушайте. Постарайтесь вспомнить. Что-то произошло. Что-то неприятное, печальное, возмутительное.

И это касалось семьи Ляйнкраусов…

– Нет.

Эдриен удивился. Безногий Гольдони прервал его, не дав договорить.

– Что значит «нет»? – спросил он тихо.

– Я же вам сказал. Я их едва знал. Мы даже и не разговаривали.

– Потому что они были евреи? Потому что в те времена сюда дошли веяния с севера?

– Я вас не понимаю.

– Думаю, понимаете! – Эдриен не спускал с него глаз. Альпиец отвел взгляд. Фонтин тихо продолжал: – Вы могли их и не знать. Но вы мне в первый раз за все время солгали. Почему?

– Не солгал. Они не были друзьями Гольдони.

– А Капомонти?

– И Капомонти.

– Вы их не любили?

– Мы их не знали! Они всегда держались особняком. Здесь селились другие евреи, и они тоже жили сами по себе. Неужели не понятно?

– Нет! – Эдриен чувствовал, что разгадка совсем рядом. Возможно, сам Гольдони и не знал этого. – Что-то произошло в июле тысяча девятьсот двадцатого года. Что?

Гольдони тяжело вздохнул:

– Не помню.

– Четырнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года. Что произошло?

Гольдони тяжело дышал, стиснув челюсти. Массивные обрубки некогда сильных бедер нервно задвигались в инвалидной коляске.

– Это неважно, – прошептал он.

– Уж позвольте мне об этом судить! – мягко возразил Эдриен.

– Теперь-то времена другие. Многое изменилось в нашей жизни, – проговорил альпиец срывающимся голосом. – Но тогда так думали многие.

– Четырнадцатое июля двадцатого года! – Эдриен бил в одну точку.

– Я же вам сказал! Это неважно!

– Черт бы вас побрал! – Эдриен вскочил со стула. Он был почти готов ударить беспомощного человека.

И тут слова были произнесены:

– Избили еврея. Молодого еврейчика, который пришел в церковную школу… Избили. Через три дня он умер.

Альпиец сказал. Но не все. Фонтин отошел от инвалидного кресла.

– Сына Ляйнкрауса? – спросил он.

– Да.

– В церковной школе?

– Он не мог поступить в государственную школу. А там можно было учиться. Священники приняли его.

Фонтин сел, глядя на Гольдони.

– Вы не сказали… Кто участвовал в избиении?

– Четверо подростков из Шамполюка. Они сами не понимали, что делают. Так потом все говорили.

– Не сомневаюсь. Это самое простое. Глупые дети, которых надо оградить от наказания. Чего стоит жизнь какого-то еврея!

В глазах Альфредо Гольдони стояли слезы.

– Да…

– Вы были одним из тех четверых мальчишек?

Гольдони

молча кивнул.

– Пожалуй, я сам вам скажу, что тогда произошло, – продолжал Эдриен. – Ляйнкраусу стали угрожать. Ему, его жене, остальным детям. И они молчали, никуда не стали жаловаться. Умер еврейский мальчик – вот и все.

– Давно это было, – прошептал Гольдони. Слезы текли по его щекам. – Теперь уже так больше никто не думает. А мы жили с этим грехом на душе. В конце жизни бремя еще тяжелее. До могилы ведь недалеко.

У Эдриена перехватило дыхание. Его изумили последние слова Гольдони. «Могила… недалеко». Могила. О Господи! Неужели – это? Его так и подмывало вскочить, проорать старику свой вопрос прямо в ухо и кричать до тех пор, пока безногий не вспомнит. Точно. Но так нельзя. Не повышая голоса, он резко спросил:

– И что же произошло потом? Что сделал Ляйнкраус?

– Что сделал? – Гольдони печально пожал плечами. – А что он мог сделать? Молчал как рыба.

– Похороны состоялись?

– Если и состоялись, мы об этом ничего не знали.

– Но ведь сына Ляйнкрауса надо было похоронить. Ни одно христианское кладбище, конечно, не приняло бы покойника-еврея. Где у вас тут хоронили евреев?

– Сейчас есть кладбище. А тогда не было.

– А тогда – где? Где? Где его похоронили? Где похоронили убитого сына Ляйнкрауса?

Гольдони отшатнулся, точно его ударили по лицу.

– Поговаривали, что взрослые – отец и сыновья – отнесли тело высоко в горы. Там и похоронили, чтобы над телом мальчика больше никто не измывался.

Эдриен вскочил на ноги. Вот и разгадка.

Могила еврея. Ларец из Салоник.

Савароне Фонтини-Кристи узрел вечную истину в трагедии, случившейся в альпийском городишке. И использовал ее. Чтобы и святые отцы не забывали.

Паулю Ляйнкраусу было под пятьдесят, внук торговца и сам торговец, но живущий в другое время. Он не многое мог поведать о своем деде, которого едва помнил, или об эпохе унижений и страха, которую и вовсе не знал. Но это был энергичный, толковый коммерсант, которому удалось значительно расширить семейное дело. И он сразу понял, что внезапное появление Эдриена вызвано событиями чрезвычайной важности.

Ляйнкраус отвел Фонтина в библиотеку, подальше от жены и детей, и снял с полки фамильную Тору. На фронтисписе книги был изображен подробный план с указанием маршрута к горной могиле сына Ройвена Ляйнкрауса, похороненного 17 июля 1920 года.

Эдриен тщательно срисовал план и сверил свой рисунок с оригиналом. Все точно. Теперь путь к месту, где покоится неведомое, открыт.

У него осталась последняя просьба. Ему надо позвонить в Лондон – разумеется, он оплатит этот звонок.

– Наша семья, – ответил торговец, – в неоплатном долгу перед вашим дедом. Так что звоните, пожалуйста.