Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.

Яров Сергей

Посадки вместо шести часов дождались в десять. На перроне кочевье людей с салазками и тюками и кое-где, как страшное предупреждение, человеческие заторы: кто-то еще обессилел и упал. Еще когда мы только входили в вокзал, нам навстречу двое мужчин тащили под руки женщину с лицом скелета в морщинах, на подогнутых коленях ноги у нее волоклись как мешки. Когда мы, не рискуя влезать с больным в давку, пропустили основную массу и вышли на перрон, Борис почти не мог идти. Я отправила Наташу с тяжелыми вещами вперед «занимать место», как мы наивно полагали, а сама решила потихоньку довести Бориса до вагона. Тут он в первый раз у меня упал. С трудом удалось его поставить на ноги и шаг за шагом с просьбами и подбадриванием довести до какой-то тумбы. Дальше он не мог идти. Я поймала парня, который за табак на закурку согласился довезти его на санках к вагону, который как на грех был в самой голове поезда. Кое-как мы его доставили и нашли у вагона Наташу с вещами в самом безнадежном положении: кроме нас толпилось человек тридцать с посадочными талонами в этот же вагон, уже набитый до отказа людьми и грузом вплоть до площадок. Дело было уже часов в 11, морозно, ветрено. Борис начал обмерзать и, когда Наташа ушла хлопотать о посадке, стал падать даже с санок. Один раз упал лицом вниз. Я уже не могла его поднять. Подошли три милиционера и грубо втащили его на перрон по лесенке. Язык у него уже коснел, и он повторял только одно: «Хочу в вагон». Вернулась Наташа, ей устроили посадку, но увидя, в каком состоянии Борис, она заметалась: ехать ли? Оставаться с ним? Бросилась ко мне: „Мамуля, кого мне спасать, Бориса или ребенка?" кто-то из институтского начальства подошел, взглянул на Бориса: „Идите сейчас же садитесь. Все равно он до утра не доживет". Я тоже прикрикнула на Наташу: „Уезжай, я остаюсь и позабочусь о нем". Борис в это время уже был, по-видимому, без сознания. Наташа вызвала девушек с носилками из сандружины и его унесли в медпункт. Пока мы возились с ним, у Наташи украли чемоданчик с продовольствием и всем, самым необходимым для дороги, что было, пожалуй, больше нужно, чем все остальные вещи…Я сама обмерзла до полусознания. Валенки были насквозь мокрые, руки тоже. Два пальца я, по-видимому, обморозила… Я смутно представляю себе, как Наташа садилась в вагон. Не знаю, кто помогал ей с вещами. Запомнила только номер вагона и пошла искать Бориса на медпункте. Нашла его в бессознательном состоянии без пульса, зрачки на свет не реагируют… Впрыснула ему камфору, но безрезультатно. В таком состоянии он был 2¹/₂ часа до приезда „Скорой помощи"» [1002] .

1002

Зеленская И. Д. Дневник. 25 февраля 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 63–63 об.

Прибывшие санитары грубо втолкнули его в машину. Больше она Бориса не видела. Не нашла его ни в моргах, ни в больницах и даже заподозрила, не ограбили ли его санитары в дороге и не выбросили ли затем где-то из машины. Ребенка дочери не удалось спасти – как в капле воды, в этой трагедии высветились и надлом, и стойкость до конца сопротивлявшихся смерти блокадников.

6

Главным мерилом истинных чувств людей была готовность поделиться хлебом. Лишнего хлеба у сотен тысяч простых ленинградцев не было. Любой подарок означал, что отдавали часть своего скудного пайка. Делились с родными всем: продуктами, дровами, кипятком [1003] . Подарки нередко были самыми мизерными («кусочек сахару маленький», «крошки хлеба», «маленький ломтик масла», «крохи из своего пайка», «штука печенья») [1004] – получавшие их понимали, что им отдавали последнее. Продавали свои вещи [1005] , порой и самые дорогие, за бесценок, чтобы помочь близким. Делились и суррогатами – студнем из столярного клея, оладьями из обойного клея, дурандой, шкурами, жмыхами – кто чем мог [1006] .

1003

Меттер И. Допрос. С. 51; Бочавер МЛ. Это – было: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 7. Л. 15–16; Алексеев А. С. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 23; Ильина 71. Бабане. С. 219; Волкова Л. А. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 79; Стенограмма сообщения Опушонок П. И.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 17. Л. 37; Стенограмма сообщения Боголюбова В. А.: Там же. Д. 14. Л. 4; Коннова Л. «Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года…». С. 300; Сисюкина (Нежнова) Л. Все хотели, чтобы мы остались жить… // Память. С. 144; Соболева Н. Т. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 226; Козлов В. Гибель отца // Память. Вып. 2. С. 113; Интервью с Е. И. Образцовой. С. 233.

1004

Каратаев К. А. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 111; Щербак Л. Мама – главный хирург // Память. Вып. 2. С. 389; Магаева С. Ленинградская блокада. С. 31; Память о блокаде. С. 111; Александрова Т. Испытание // Ленинградцы в дни блокады. С. 191.

1005

Воспоминания Н. В. Ширковой: Архив семьи Е. В. Шуньгиной; Магаева С. Ленинградская блокада. С. 31.

1006

Самарин П. М. Дневник. 19 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-л. Д. 338. Л. 56; Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 141; Владимиров В. Дневник: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1-л. Д. 385. Л. 4; Котов С. Детские дома блокадного Ленинграда. С. 182.

Было, конечно, и другое. У истощенных, не имевших возможности постоять за себя родных отбирали карточки, обрекая их на гибель. Тайком от голодавших, не обращая на них внимания, а то и обворовывая их, доставали себе продукты и не делились ими, не могли удержаться и съедали чужой паек [1007] . «Случалось, что стариков вообще оставляли без пищи. Все равно, дескать, вам погибать, лучше внуков спасти», – отмечал парторг ЦК ВПК(б) на заводе «Электросила» В. Е. Скоробогатенько [1008] . Примеры жестокости обнаруживались и в отношениях самых близких людей – мужей, жен, детей, родителей, братьев, сестер [1009] . «Я даже дома боялась, что кто-нибудь из родных возьмет хлеб», – вспоминала А. О. Змитриченко [1010] . Едва бы кого удивили в то время слова одной из блокадниц, видевшей, как голодает и плачет ее бабушка, но бравшей от нее хлеб: «А мне, протяни мне все, я все съем… Мне… не было и жаль никого… Все притуплялись вот эти чувства» [1011] .

1007

Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 144; Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 476; Баранов Н. В. Силуэты блокады. С. 60 (Дневниковая запись 25 января 1942 г.); Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 150 (Запись 24 апреля 1942 г.); Бианки В. Лихолетье. С. 178.

1008

Цит. по.: Гранин Д. Тайный знак Петербурга. СПб., 2002. С. 64.

1009

См. дневник В. Базановой: «Видела Натку, мою школьную подругу. У нее умер отец, умерла мать. Она тайком от Натки выменяла на рынке кусок масла и сразу съела… Вскоре она умерла» (Запись 3 апреля 1942 г.); «От Нины я узнала о судьбе сестер… Мать умирала от голода очень тяжело и все время кричала, что хочет жить. Старшая сестра осталась жива, потому что отрывала от своих последние крошки и воровала, где могла» (Базанова В. Вчера было девять тревог… С. 131, 139). См. также воспоминания Е. А. Кондаковой: «По банке сгущенки как-то дали в магазине по карточкам… Младшую сестру мы выпроводили на улицу, а сами сидели и пировали… Римка [сестра. – С. Я.] рвется домой, а мы ее не пускаем» (Кондакова Е. А. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 124). Еще один пример размывания семейной этики приводила в своем дневнике М. С. Коноплева. Речь шла о перерегистрации карточек учащихся в школах в связи с выдачей им дополнительных 100 г хлеба: «Родители должны были доверить карточки ребятам для перерегистрации, но обратно многие карточки домой не вернулись… Некоторые ребята… обменяли или продали свои хлебные карточки, надеясь на школьный дополнительный паек в 100 гр. и на то, конечно, что матери дома не оставят их без хлеба и отдадут им часть своего пайка» (Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 80).

1010

Змитриченко А. О. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 92.

1011

Память о блокаде. С. 115. Ср. с рассказом девочки, переданной в детдом: «У меня вытащили карточки… Мама как-то что-то доставала, но почти все отдавала мне. Я не хотела брать, но брала и ела, а мама голодала. Я видела, как она сначала все худела, а потом стала пухнуть» (Цит. по: Раскин Л. Дети великого города (Ленинградские дети в дни Отечественной войны) // Звезда. 1944. № 5–6. С. 70).

Больше надежд на получение помощи оставалось у семей, чьи родственники находились в войсках и служили вблизи города. Многие военнослужащие не сразу могли узнать, как бедствуют их семьи: цензоры строго вымарывали из писем строки о голоде в Ленинграде. Еще меньше о ленинградской катастрофе могли знать те, кто воевал на далеких фронтах – а к ним тоже обращались с просьбами родные. Делились солдаты всем – это мог быть и хлеб, а мог и кусок конины; иногда отдавали и свой военный продуктовый аттестат. Происходило своеобразное перераспределение продуктов – от менее голодных к предельно истощенным, от тех, кто чувствовал стыд перед близкими, получив лучший кусок хлеба, к тем, кому в городе никто не хотел помочь.

Особенно трогательной была забота о родных солдат, лечившихся в ленинградских госпиталях. Их и самих кормили не очень сытно, они мерзли, страдали от полученных увечий, с трудом ходили, им некуда было укрыться от криков и стонов умиравших, но и они старались облегчить участь своих близких. Одна из блокадниц вспоминала, как ее отец пришел из госпиталя навестить семью: «Он увидел, что мама лежит, и стал с этого госпиталя носить ей, вот кусочек сахару маленький, пиленый кусочек сахару и бутылочку из-под одеколона, такая небольшая. Туда он наливал кисель и стал приносить маме» [1012] . Другой из блокадников описывал, как его мать уходила к отцу в госпиталь: «Старался думать о том, что пришлет папа: кусочек масла или, как в прошлый раз, котлетку» [1013] . Его отец отдавал семье махорку, которую меняли на продукты; прощаясь и уезжая из Ленинграда, он угостил сына и дочь кусками пирога с яблочным повидлом [1014] .

1012

Память о блокаде. С. 111.

1013

Петерсон В. «Скорей бы было тепло». С. 173.

1014

Петерсон В. Из блокады – на Большую землю. С. 153; см. также: Соловьева Э. Судьба была – выжить. С. 220.

Со временем этот обычай начал оцениваться не только как моральный долг, но и как нечто обязательное. Иногда шли к родным в госпиталь, ожидая, что они покормят [1015] или дадут какие-нибудь продукты; узнав, что надеяться не на что, не могли скрыть свою обиду. Так, Э. Соловьева часто делилась едой, посещая мужа в госпитале вместе с дочерью. В «смертное время» нести было нечего. Именно тогда мужа поместили в другой госпиталь.

«К нему туда я сходила с большим трудом, едва волоча ноги и без ребенка, – вспоминала Э. Соловьева. – Свидание было очень грустным. Он ничем не мог помочь и я ничего не могла принести. Сказала ему: „Больше не жди, если не приду больше, считай, что умерла"» [1016] .

1015

См. воспоминания Н. Е. Гаврилиной: «Маму положили в Куйбышевскую больницу… Я приходила к ней каждый день, не только потому, что я хотела ее видеть, но и потому, что она делилась со мной супом, который ей давали» (Гаврилина Н. Е. Воспоминания о блокаде: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 150. Л. 12).

1016

Соловьева Э. Судьба была – выжить. С. 219.

Этот обычай – отдавать часть «госпитального» пайка другим – был присущ и тем больным и истощенным ленинградцам, чье «усиленное питание» было еще скуднее, чем у военнослужащих. Многих помещали сюда как «дистрофиков». И они же старались поделиться с родными хлебом, супом, кашей, всем тем немногим, что перепадало им [1017] . «Госпитальные» продукты или приносили домой (иногда в виде «сухого пайка») или отдавали тем, кто навещал родных [1018] . Бывало, здесь же, в стационаре, кормили из своей тарелки, причем делились вкусной, порой диковинной для того времени едой. «Мама угостила меня своей порцией гречневого супа… А какой необыкновенный аромат был у черешни, которую я попробовала», – вспоминала А. В. Налегатская [1019] .

1017

А. В. Налегатская вспоминала об одном из ассистентов, работавших в мединституте. У него умерли жена и дочь, сам он был помещен в стационар для «дистрофиков», но дома оставалась еще одна дочь и он ей относил все, что получал в стационаре (Налегатская А. В. [Запись воспоминаний]. С. 189).

1018

Воспоминания Н. В. Ширковой: Архив семьи Е. В. Шуньгиной; Янушкевич З. В. Случайные записки. СПб., 2007. С. 199.

1019

Налегатская А. В. [Запись воспоминаний]. С. 192.

Часто делились и тем, что получали на предприятиях, в школах и институтах. Система «отоваривания» карточек была крайне сложной и временами даже запутанной, несмотря на попытки ее упорядочить. Хлеб можно было получить и в булочной, и в школьной столовой, и в заводском ларьке. Талоны на крупу и мясо изымали в виде платы за обеды, вместо сахара давали конфеты и повидло, масло заменяли сыром и соевым молоком. Те предприятия, в продукции которых нуждался фронт, могли иметь дополнительные возможности для улучшения питания рабочих.

В фабричном магазине по «карточкам» проще было получить и такие продукты, которые безуспешно пытались приобрести во время многочасового стояния в очередях. Иногда обеды давали без зачета талонов, причем даже несколько порций; их питательность, правда, не была высокой. Такие же обеды, хотя и не очень часто, получали «особо ценные» работники – профессора и преподаватели институтов, ученые, художники, актеры, писатели, архитекторы. Им устанавливались повышенные нормы пайков, иногда вручались продуктовые «наборы».

Этим пользовались для того, чтобы поддержать своих родных, не имевших льгот.

«Одно спасение у нас с папой – это Дом уч[еных]. Папа достает там обед и в коробочках мне приносит, и дома прибавляем и едим», – сообщала в одном из писем в декабре 1941 г. Н. П. Заветновская [1020] . Переводчик В. Адмони из Дома писателей приносил для родных кашу в банке и сахарный песок в конверте [1021] . Актриса А. С. Беляева, дававшая концерты для бойцов, везла домой в банках суп и кашу, и даже кусочки хлеба, которые они ей дарили [1022] .

1020

Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 29 декабря 1941 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 25 об.

1021

Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. С. 248.

1022

Кошкин Л. На посту // Память. Вып. 2. С. 384; см. также: Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 470–471.