Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
9
И смерть родных и близких стала восприниматься часто иначе, чем прежде. Во время агонии, когда резко менялся характер людей, их поступки казались отталкивающими, бесцеремонными и эгоистичными. И нередко задавали себе вопросы нелицеприятные и жесткие. По какому праву требуют к себе особого внимания – другим ведь тоже несладко? Жадно просят хорошего хлеба, мяса, масла, колбасы – где их достать? И кто просит? Далекие родственники, с которыми и до войны-то редко встречались, к которым не испытывали никаких симпатий и относились как к чужим.
Облегчение, с каким иногда встречали кончину родственников, мало кто афишировал, не всегда доверяли мысли об этом и личному дневнику – но его не могли не заметить. Наблюдая похоронные процессии в городе, М. С. Коноплева почувствовала «затаенное желание, чтобы „это“все поскорей кончилось», и не сомневается, в чем здесь причина: «Покойники осложняют и без того… тяжелую жизнь» [1083] . Даже смерть матери – самого близкого человека — не всегда воспринималась остро. Это потом приходило чувство невозвратимой утраты, а пока она была жива, чаще обращали внимание на ее немощность, усугублявшую тяготы блокадной жизни членов семьи, отсутствие стойкости, раздражающие жалобы. От матери ждут привычных с детства теплых, ласковых, заботливых слов, ищут в ее облике родные, дорогие черты – и видят человека с искаженным лицом, с изменившейся психикой, отчужденного от детей, не узнающего их в голодных галлюцинациях, выхватывающего у них хлеб – видят человека чужого. «Однажды утром в начале апреля мама не смогла встать… Я ее тянул за руки… В ее глазах появилась какая-то враждебность, мы… стали ей безразличны», – вспоминал один из блокадников [1084] . Другие из них – брат и сестра – боялись долго оставаться дома и уходили на улицу: «После смерти папы мама как-то изменилась… не работала, елееле ходила, с ней стали происходить какие-то страшные приступы… Стала очень часто плакать» [1085] .
1083
Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 64.
1084
Нева. 2002. № 9. С. 147.
1085
Скобелева Е. А. Родина моего детства. С. 13.
Мать А. Г. Усановой умирала от дизентерии, ни согреть, ни обнять ее дочь не решалась.
Рядом с ней умирал ее сын – он давно не вставал с постели из-за бессилия. Все кажется призрачным и неузнаваемым в этой страшной сцене: «Я говорю: „Мама, брат умирает". Она говорит: „Ты его не тревожь, не спугни"» [1086] . Вскоре мать даже не могла говорить, а дочь боялась подойти ближе. Она хотела уйти, крестная остановила ее: «А ты не ложись. В эту ночь умрет мать». Девочка осталась: «…Села и жду, когда мама будет умирать». Когда все закончилось, крестная взяла ее с собой: «Вымыла меня… положила в мягкую теплую постель… Я до сих пор помню, как во мне боролись два чувства. С одной стороны, я осталась одна, а с другой стороны, я в тепле, вымытая… И все позади» [1087] .
1086
Интервью с А. М. Степановой. С. 188.
1087
Там же. С. 184.
И еще сотни повседневных бытовых мелочей, обременявших блокадников, мешали почувствовать боль неизбежной развязки. Ожидая ее, нередко мечтали об оставшихся пайках – и не стеснялись об этом говорить даже вслух. «Повезло мне – кило два крупы на ее карточке осталось – подпитаюсь», – рассказывал о смерти жены один из рабочих [1088] . Иногда считали удачей, что родные умерли в начале декады: хлебом, который выдавали по их «карточкам», можно было оплатить похороны или подкормиться самим [1089] . И речь шла не только о хлебе, но и о вещах погибших. Примечательная деталь: И. И. Жилинский, оформляя в загсе свидетельство о смерти матери, не выдержал и здесь же съел 175 г хлеба и 50 г масла, которые он получил, сразу же продав ее валенки [1090] .
1088
Кулагин Г. Дневник и память. С. 162.
1089
«Удивительно, что нынешние смерти совершенно не оплакиваются, и наоборот – с какой-то особенной интонацией всегда добавляют: „Теперь ведь карточки на умерших не отбираются до конца месяца“(Жилинский И. И. Дневник // Вопросы истории. 1996. № 5–6. С. 21 (Запись 2 января 1942 г.)). 3. А. Игнатович писала о мальчике в очереди, рассказавшего ей о смерти матери: «Я ее теперь приставляю к печке, все одно не топится, а днем опять кладу на койку. Не много помолчав, с какой-то совсем не детской серьезностью добавил: „Мне-то, почитай, еще дней десять остался мамкин паек“(Игнатович З. А. Очерки о блокадном Ленинграде: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 26. Л. 6).
1090
Жилинский И. И. Блокадный дневник // Вопросы истории. 1996. № 8. С. 10.
Ожидание хлеба, который перепадет от мертвых живым, непосредственнее всего проявлялось у детей. Одна из блокадниц рассказывала, как ушла и не вернулась домой ее младшая сестра Люба. «Паек все лежит и лежит, ее все нет и нет» – никак не отогнать эти мысли о чужом хлебе. Рядом с ней – 3-летняя сестра Вера, которая тоже голодна и, может быть, боится, что этот кусочек исчезнет и ей не достанется. Трудно терпеть, когда все время смотришь на него: «Верочка мне шепчет: „А хоть бы Любка не пришла, мы б съели бы этот хлеба». Это потом ее сестра часто с осуждением вспоминала свой ответ, тогда же откликнулась немедленно: «…Я говорю: „И правда, пусть бы не пришла. Мы бы этот хлеб…"» [1091] .
1091
Цит. по: Календарова В. «Расскажите мне о своей жизни» // Память о блокаде. С. 222. Ср. с записью в дневнике А. Лепкович 24 декабря 1941 г.: «Встретил семилетнюю дочь Муси [его знакомая. – С. Я.], которая в порыве радостного волнения сказала – дядя Аркадий, у меня мама умерла. Я спросил, чему радуешься. А как же, карточки то мне остались» (ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 59. Л. 11 об.). (Сохранен синтаксис подлинника).
«Ой, ты умрешь, а у тебя же там пайки хлеба» – эта мысль не давала покоя и другой девочке, видевшей агонию бабушки. Скрыть свое желание, наверное, было трудно – мать все понимала. Девочке жалко до слез бабушку – и хотелось ее хлеба. Побороть себя не удалось: «А я думала только о хлебе… Ой… (Плачет.) Простить не могу всю жизнь. А я сразу думаю: „О, она умрет, а там у нее хлеб лежит". (Плачет.)<…>А потом мама говорит: „Иди, все…" И первым делом она, конечно, сказала: „Иди, ешь хлеб". (Плачет.)» [1092] .
1092
Там же. С. 116.
Похороны
1
В обрядах семейных похорон с наибольшей полнотой отразились этапы распада нравственных норм в городе в «смертное время». Массовая гибель ленинградцев началась с декабря 1941 г., но до середины января 1942 г. еще старались, насколько возможно, придерживаться прежних ритуалов. До тех пор, пока имелись силы, пытались сами довозить гроб до кладбища [1093] . С каждым днем делать это становилось все труднее. Люди были истощены, транспорт не работал, дороги не расчищались, жестокие, небывалые морозы стали приметой блокады. Хоронить приходилось на кладбищах, которые находились на окраинах города. В санки впрягались те, кто был помоложе [1094] , этот порядок быстро нарушился. Везли обычно те, кто еще мог ходить. В описаниях многих блокадников это был крестный путь – в неизбывном горе, в холоде и голоде, нередко под бомбежками. М. С. Коноплева записала в дневнике, как хоронил своего деда шестнадцатилетний истощенный юноша: «Пришлось везти труп на ручных санках при 20° мороза. Он вернулся с кладбища в каком-то лихорадочном состоянии… почти не отвечая на наши вопросы» [1095] .
1093
Ратнер Л. Вы живы в памяти моей. С. 144; Дучков АД. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 89; Ковальчук В. М. 900 дней блокады. С. 87; Муранова В. А. Центральный государственный архив работал всю блокаду// Выстояли и победили. С. 169; Смирнова (Искандер) А. В. Дни испытаний // Без антракта. С. 196; Друскин Л. Спасенная книга. С. 129; Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 6 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 17; Гребенщиков А. Память и верность // Нева. 1999. № 1. С. 207; Онъкова Н. А. Воспоминания о тяжелой ленинградской блокаде: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 20. Л. 9-10; Алексеев А. С. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 27; Козлов В. Гибель отца // Память. Вып. 2. С. 113; Лисовская В. М. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 156.
1094
См. воспоминания В. Никольской: «Около булочной парадная… У дверей движение – вывозят на санках тело, зашитое в простыню. Везут молодые, позади две старухи – крестят „Христос с тобой, Христос с тобой“…» (Никольская В. В очередях: ОР РНБ. Ф. 1037. Д. 907. Л. 9). См. также: Смирнова (Искандер) А. В. Дни испытаний. С. 196; Муранова В. А. Центральный государственный архив работал всю блокаду. С. 169; Инбер В. Почти три года. С. 70 (Дневниковая запись 2 января 1942 г.).
1095
Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 6 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 17.
И везде в таких описаниях одни и те же слова: «впряглись», «тащили», «падали», «шатались». Еще в дневниковой записи 16 ноября 1941 г. А. П. Остроумова-Лебедева отмечала, как мало провожающих было в похоронных процессиях на улицах: «редко один, два человека» [1096] . Потом чаще стали хоронить по просьбе родственников другие люди, иногда не состоявшие с покойным в родстве, например, дворники – разумеется, помогавшие за деньги, а позднее за хлеб. Сыновья и дочери же умерших проводить их в последний путь не могли: кто-то болел, кто-то плохо ходил, кто-то вообще не мог ходить, будучи опухшим и не вставая с постели [1097] .
1096
Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 266 (Дневниковая запись 16 ноября 1941 г.). См. также: БлатинА. Вечный огонь Ленинграда. С. 238; Рабинович М. Б. Воспоминания долгой жизни. С. 178.
1097
Онькова Н. А. Воспоминания о тяжелой ленинградской блокаде: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 20. Л. 9-10; Лисовская В. М. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 156; Воспоминания И. Синельниковой // Разумовский Л. Дети блокады. С. 54.
На первых порах старались хоронить в гробах, но вскоре это стало большой редкостью.
В городе, замерзавшем от лютой стужи, находили иное, как считали, лучшее применение доскам, да и их запасы начали иссякать: производство гробов не было рассчитано на гибель такого количества людей. К просьбам дать гроб стали подходить сугубо прагматично [1098] , а позднее – так изменились обстоятельства – начали оценивать и как некое чудачество.
С середины декабря 1941 г. многие блокадники перестали хоронить в гробах. Вероятно, это подтолкнуло и других упростить похоронный ритуал – но не всех. Один лишь вид кладбища и моргов – со штабелями трупов, а часто трупов, то сваленных в одну кучу, то разбросанных по краям дороги, ограбленных, раздетых – вероятно, быстрее побуждал защитить прах родных от поругания. М. В. Машкова, привезшая в один из моргов тело матери мужа, так передавала увиденное: «…Страшная картина… Цинизм и позор. Черные, словно прокопченные лица, раскоряченные трупы, грязные тряпки, голые ноги. Мне было тошно, обидно… и как-то стыдно сваливать ее в кучу других» [1099] .
1098
См. запись в дневнике А. Лебедева 18 января 1943 г.: «…Зимой 1941–1942 года я выдавал доски на гробы для умерших сотрудников музея. Но скоро досок не стало. И я говорил… с раздражением: „…Скажите, зачем покойнику гроб? …Живым древесина нужнее“. (Лебедев А. Из дневника // Художники города-фронта. С. 356).
1099
Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 22 (Запись 1 марта 1942 г.); ср. с записью в дневнике А. Ф. Евдокимова 14 февраля 1942 г.: «Сегодня я проходил<…>мимо кладбища. Я увидел ужасную картину. В яму, вырытую взрывом динамита, было набросано (не сложено, а набросано) больше сотни уродливых человеческих трупов… Рядом у ямы валяются голые мертвецы, некоторые без ног, без головы, а больше же без мягких мест… Картину эту я запомню на всю жизнь» (РДФ ГММОБЛ. Оп. 1р. Д. 30. Л. 84).
Гроб казался какой-то защитной оболочкой, эфемерность которой не могли заставить себя признать. Не могли признать, что время стало иным, что изменились не только ритуалы, но и вся система традиционных ценностей. Привычным все это стало в «смертное время», а сначала вид поруганных при «погребении» трупов только еще прочнее заставлял родных держаться прежней обрядности: «Вы знаете, меня просто потрясло, когда я увидела, что по обе стороны Серафимовского кладбища…Я думала дрова лежат – оказалось, это покойники. И просто набросали, вот знаете, как дрова покойники… Ну, мы просили папу из гроба не вынимать, хотя они клали покойников просто так, в траншеи» [1100] .
1100
Интервью с А. М. Степановой. С. 187.