Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Эти свидетельства необходимо иметь в виду, когда мы говорим о быстроте изменения порядка погребения в «смертное время». Мы часто наблюдаем только само событие, но очень мало знаем, какой эмоциональный отклик оно рождало. Очевидцы или стесняются, или не считают нужным о нем говорить, привыкнув к такому обряду. Да, многие не могли довезти тела родных не то что до далекого кладбища, но даже до ближайшего морга. З. А. Игнатович была, однако свидетелем того, как «озябшая, сгорбленная, почти высохшая старушка» передавала двум мужчинам ценные вещи и «слезно упрашивала, умоляла, чтобы ее мужа свезли в морг» [1121] . На Георгиевском кладбище пришедшие «просили осторожно похоронить, потому что „женщина хорошая была"» [1122] , на другом из кладбищ мать, потерявшая шестилетнего сына, просила: «Положите его получше, милого моего» [1123] . Н. Макарова, похоронив сына и мать в общей могиле, заплатила рабочим за то, чтобы ее «зарыли в уголочке» — так, наверное, позднее легче было точно опознать место погребения [1124] .
1121
Игнатович
1122
Стенограмма актива домашних хозяек и домашних работников по М. — Охтинскому хозяйству: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 146. Л. 14–15.
1123
Суворов Н. М. Сирены зовут на посты. Страницы блокадного дневника. Л., 1980. С. 45.
1124
Н. Макарова – сестре. 27 марта 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1л. Д. 418.
3
Признаки нравственного одичания обнаруживались не сразу, им пытались противостоять. Достоинством была не победа над ними (об этом говорили немногие), но упорство, проявленное в этом противостоянии. «…Когда пришли в морг… нам велели его раздеть и положить за воротами морга на улице, где лежали штабеля голых тел. Вот тут мы заплакали и отказались раздевать его», – вспоминала Т. Г. Иванова, помогавшая подруге хоронить ее отца [1125] . Блокадное бытие, однако, ломало не только слабых. Одна и та же последовательность распада прежней обрядности: привозили тела родственников на кладбище и, не имея сил вырыть могилу, оставляли их не похороненными, довозили тела до штабелей трупов на кладбищах и уходили, бросали санки с умершими по дороге [1126] .
1125
Иванова Т. Г. Воспоминания // Человек в блокаде. С. 218.
1126
Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 52 (Запись 21 декабря 1941 т.); Динаров 3. Алеха с Малой Охты. С. 409; Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 224; Налегатская А. В. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 188.
«На улицах трупы. Трупы на лестницах, в квартирах, трупы у ворот больницы, у заборов, во дворах», – цитирует свой дневник военных лет И. Стадник [1127] . Бездна блокадного ада неудержимо расширялась и на рубеже 1941–1942 гг. не церемонились с мертвыми, как часто перестали церемониться и с живыми. «Ранним утром в сугробах под стенами нашего госпиталя всегда находили несколько трупов», – писала В. Гапова [1128] . Иногда трупы оставляли в подвале своего дома, их доставляли, в ряде случаев и тайком, к больницам [1129] . Вскоре трупы начали бросать прямо на улицах и не только в глухих переулках, но и в центре города [1130] . Е. Миронова вспоминала, как подруга, не имея сил похоронить сестру, положила ее «в сугроб за воротами» [1131] . Обычно оставляя тела умерших на улицах, надеялись, что их подберет милиция – это не раз отмечалось очевидцами блокады [1132] .
1127
Стадник И. К. В осажденном Ленинграде // 40 лет великой победы. Сборник воспоминаний сотрудников клинической поликлиники – участников Великой Отечественной войны и трудового фронта: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 51; ср. с записью в дневнике В. Н. Никольской: «…Покойники на улицах, скверах, бульварах и помойках» (Никольская В. Н. Дневник в Ленинграде во время блокады с 1941 по 7 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1037. Д. 907. Л. 19).
1128
Гапова В. Одна зима // Абрамов Ф. О войне и победе. СПб., 2005. С. 165.
1129
Скобелева Е. А. Родина моего детства. С. 14; Павлова Е. Из блокадного дневника // Память. Вып. 2. С. 287 (Запись 14 декабря 1941 г.); Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 271 (Дневниковая запись 1 января 1942 г.).
1130
См. воспоминания Л. Щербак о событиях февраля 1942 г.: «Шли по Литейному проспекту… Много саночек с мертвыми, которых не было сил довезти до кладбища и их бросали» (Память. Вып. 2. С. 389); письмо С. А. Рейсера B. C. Баевскому 26 декабря 1981 г.: «Однажды, идя в Публичную библиотеку, где я служил, с Невского 11, где я жил… насчитал на улице семь трупов – умерших в пути или выброшенных из домов, чтобы не хоронить» (Цит. по: Баевский В. Роман одной жизни. СПб., 2007. С. 412).
1131
Миронова Е. Блокада и фронт: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1л. Д. 449; см. также запись Н. П. Горшкова: «Есть много случаев, что сопровождающие гроб бросают его где-нибудь на улице, не довезя до кладбища, и скрываются» (Блокадный дневник Н. П. Горшкова. С. 56 (Запись 6 января 1942 г.) и воспоминания В. Г. Григорьева: «Умерших… выносили на лестничную площадку или во двор и так оставляли там. У кого были силы, несли труп в парк и клали в щель-траншею, которую мы летом готовили для укрытия населения» (Григорьев В. Г. Ленинград. Блокада. С. 40).
1132
См. записи в дневниках Г. А. Князева и М. С. Коноплевой: «Покойников родственники не могли похоронить в течение 6-10 дней и, наконец, решались подбросить труп на пустынную улицу, чтобы милиция подобрала его» (Из дневников Г. А. Князева. С. 37 (Запись 1 января 1942 г.); «Часто родственники „подбрасывают“ трупы милиции, чтобы избежать хлопот по захоронению» (Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 3 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 35).
К концу 1942 г. ритуал похорон был предельно упрощен. Порядок их определялся не только этикой и возможностями родных, но и официальными инструкциями. Нарушать их было нельзя, и может именно это, а также быстрота и легкость захоронения, которая ими предусматривалась (трупы доставлялись на «сборные пункты», созданные во всех микрорайонах города [1133] , и оттуда вывозились на машинах), способствовали более быстрому переходу к новому ритуалу. Не надо выдалбливать могилу в окаменевшей от мороза кладбищенской земле, не надо оглядываться на других и опасаться их осуждения, не надо голодным копить хлеб для могильщиков, не надо обессиленным везти «пеленашки» на окраину города. Все сделают без них – нужно только положить тело на санки, пройти несколько улиц, оставить его в определенном месте и уйти…
1133
Шулькин В. Воспоминания баловня судьбы. С. 152.
И даже такой примитивный ритуал погребения соблюдался не всегда. Особенно это сказалось во время эвакуации. Один из уезжавших оставил тело мертвого брата в своей квартире [1134] – надо было спешить и имелась надежда, что хоть кто-нибудь его похоронит. Описывались и более драматические эпизоды. Об одном из них вспоминал Н. Картофельников, учившийся тогда в ремесленном училище, а именно их учащиеся являлись самыми беззащитными среди блокадников: «Ко мне подошел мой приятель Толя… и говорит: „Пойдем ко мне, помоги похоронить мать. Она умерла три дня назад, а завтра нам выезжать". Вместе с еще одним товарищем… мы пришли к нему на Фонтанку… Вытащили тело с четвертого этажа вниз. Тащили волоком. Когда вышли на улицу стали размышлять, куда положить труп. Толя сказал: „Давайте спустим по снегу прямо в Фонтанку. Больше некуда". Так мы похоронили мать Толи…» [1135] .
1134
Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 32 (Запись 22 марта 1942 г.).
1135
Картофельников Н. Простая судьба // Память. С. 180.
Такое все-таки случалось нечасто, и нельзя не отметить полуобморочного состояния мальчика Толи, который через несколько дней умрет от истощения в поезде, увозившем эвакуированных – его тело «ремесленники» также выкинут из эшелона в поле. Выбросить труп на улицу было не так и просто. Боялись и милиции, и соседей, и управдомов, да и просто незнакомых прохожих. Недаром это делали, по преимуществу, ночью.
Люди последовательно, хотя и не без колебаний, примирялись с новыми обрядами. Кому-то это давалось труднее, кому-то легче, кто-то и в феврале 1942 г. смог достать гроб, а кто-то и в декабре 1942 г. бросал тело, не довезя его до кладбища. Все зависело от многих обстоятельств – чувства привязанности к родным, прочности нравственных устоев, уровня культуры, публичности действия, состояния здоровья, возможности найти дополнительные средства и, не в последнюю очередь, от религиозности. И еще это обусловливалось десятками иных причин, перечислить которые невозможно – они были индивидуальными для каждого человека.
Быстрота смены похоронных ритуалов может казаться таковой только по меркам обычного времени. Блокадные дни надо оценивать по другим критериям. И если ленинградцы даже в течение нескольких недель могли еще держаться старых обрядов, искать гроб, хоронить в ящике от шкафа, везти по морозным, неубранным улицам, рискуя каждую минуту упасть в голодный обморок и погибнуть, откладывать, будучи крайне истощенными, кусочки хлеба, чтобы хоть как-то похоронить «по-человечески» – мы можем с полным основанием сказать: они сопротивлялись слишком долго, ибо здесь неделя равна году.
А то, что случилось позднее, также являлось неизбежным. Оно не стало шоком и вследствие привыкания к новому порядку похорон, и из-за быстрого распада этики в «смертное время».
Потом стали прятать трупы в квартирах, чтобы пользоваться продовольственными карточками умерших. Об этом говорят едва ли не все мемуаристы как о чем-то повседневном. В их описаниях нет даже чрезмерного патетического накала, который, как правило, характерен для рассказов о блокадном быте [1136] . Продовольственные «карточки» выдавали обычно на одну декаду. Не сообщив своевременно в домоуправление о смерти родных и не сдавая «карточки», можно было продолжать покупать продукты по ним до начала следующей декады. Вероятно, решаясь оставить умерших, на первых порах не строили на этом какиелибо расчеты – просто не было сил и возможностей их похоронить. Примечательно, что когда в январе 1942 г. разрешили оставлять продовольственные карточки умерших в семьях, окаменевшие трупы продолжали держать в замерзших квартирах. Несомненно, однако, что возможность пользоваться еще одним пайком повлияла на выбор даже тех, кто вначале не был готов нарушить сложившиеся веками ритуалы.
1136
Лихачев Д. С. Воспоминания. С. 484; Голоса из блокады. С. 217; Скобелева Е. А. Родина моего детства. С. 13; Бочавер М. А. Это – было: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 7. Л. 59.
4
В многообразии ритуальных действий (захоронение в гробу, обычай прощания, возложение цветов, обряжение, поминки), как в зеркале, отражено многообразие ощущений сильной боли от невосполнимой утраты. Они не являлись только традиционными, но в целом ненужными обрядами. Каждая из частей ритуала есть средство еще и еще раз пережить горечь постигшей семью беды, выразить уважение близкому человеку, повторить его жизненные уроки, подчеркнуть важность его наставничества, его заботы и любви. Сведение ритуала к простому акту погребения, который нередко осуществляют чужие люди, лишали семейные отношения столь присущей им теплоты. В еще большей степени это относится и к обычаю прятать умерших в квартирах с целью получить по их «карточкам» продукты.
Прежде всего это неизбежно смещало представления о цивилизованном порядке – а утратив их, человек неминуемо терял и нравственные навыки. О каком цивилизованном быте можно говорить, если умерших, как поклажу, постоянно переносили из одного места в другое, если рядом ели и спали – дети, родители, мужья, жены? О каком почитании родных — основе семейной этики – могла идти речь, если умерший утилитарно использовался как средство получения дополнительного пайка? Как прививать нравственные ценности детям, если все члены семьи должны были скрывать свой поступок перед соседями, управдомами, дворниками и доказывать самим себе, что это не является обманом. О какой любви к погибшим можно было говорить, когда каждый день видят их обезображенные лица и тела, каждый день с опаской ожидают более зримых примет их разложения… Только с притупленными чувствами можно так жить – и тогда рукой подать до реки, куда выбросят ставшее ненужным тело матери.