Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Брошенные трупы становились добычей не только грабителей. «Утром, у Медного всадника, кто-то положил трупик ребенка, ангельски прекрасного», – записывал в своем дневнике рассказ ленинградского художника Власова писатель Вс. Иванов. Позднее он увидел, что у трупа были отделены мягкие части [1101] . Это не было тогда единственным случаем — таких рассказов много [1102] . А. П. Григорьева, жившая в центре города, рядом с проспектом М. Горького, вспоминала, как часто ей приходилось видеть брошенные кем-то запеленованные в простыни трупы – «пеленашки». Если их не убирали, то на следующий день обнаруживали, что «пелены» на обнаженных мертвых телах были разорваны, а сами они осквернены [1103] . И, быть может, страх, что эта участь ожидает и тела близких людей, заставляла, несмотря ни на что, искать гроб, делать его самому, настаивать, чтобы хоронили в гробу или в чем-то похожем на него – только бы избежать надругательств.
1101
Иванов B. C. Дневники. С. 208. Ср. с воспоминаниями А. В. Андреева: «Мы по тропинке идем на ту сторону Невы — лежит женщина с ребенком, замерзшая… Возвращаемся, она тоже лежит. А на следующий день идем – ребенка нет. И ног у женщины нет… Если бы крысы, то кости бы остались… А на следующий день идем – только одна голова женская. Даже туловище утащили» (Интервью с А. В. Андреевым. С. 262).
1102
См. воспоминания Б. Л. Бернштейна: «Здесь, во дворе, у нас очень долго „охотились“ за одним трупом… Это был крупный мужчина. Его, видимо, прятали. Сперва он лежал в вестибюле… Потом этот труп перенесли в подъезд штаба МПВО, потом в раздевалку…» (Бернштейн Б. Л. Ленинградский торговый порт в 1941–1942 гг. С. 207). Об отделении «мягких» частей у трупов см. также: Загорская А. П. Дневник. 30 января 1942 г.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 47. Л. 22; Стенограмма сообщения Милютиной Е. И.: Там же. Д. 86. Л. 20; Стенограмма сообщения Скворцова М. И.: Там же. Л. 10 об.; Кросс Б. Воспоминанияо Вове. С. 44; Интервью с Е. И. Образцовой. С. 240; Великотная Т. К. Дневник нашей печальной жизни в 1942 г. // Человек в блокаде. С. 95; Витенбург Е. П. Павел Витенбург. С. 281.
1103
Григорьева А. П. Воспоминания: Архив семьи П. К. Бондаренко.
В. Инбер писала в дневнике 2 января 1942 г. о том, как видела истощенную молодую женщину, везшую на салазках «платяной шкаф стиля модерн из комиссионного магазина: для гроба» [1104] . Хоронили в ящике от гардероба, даже в детской коляске, брали гроб напрокат [1105] . Когда не было и этого, пытались соорудить нечто вроде символического гроба.
«Недавно видела труп без гроба, у которого на груди под свивальными пеленами были подложены стружки, видимо для благообразия. Во всем этом чувствовалась опытная, не дилетантская рука», – сообщала В. Инбер в той же дневниковой записи 2 января 1942 г., предположив, что услуги этой «руки» стоили недешево [1106] .
1104
Инбер В. Почти три года. С. 70.
1105
Павлова Е. П. Из блокадного дневника // Память. Вып. 2. С. 187 (Запись 14 декабря 1941 г.); Иванов B. C. Дневники. С. 208.
1106
Инбер В. Почти три года. С. 70.
0 дороговизне гробов, не останавливавшей, однако, родственников, говорилось и в отчете городского управления предприятиями коммунального обслуживания [1107] . И все же к середине января 1942 г. похороны в гробах в Ленинграде почти прекратились [1108] . Гробы не продавались, делать их самим не хватало сил, как не хватало сил и довезти их до кладбища. Расплачиваться приходилось хлебом и надо было выбирать, что важнее – заботиться о мертвых или беречь живых.
1107
Ленинград в осаде. С. 324.
1108
Еще 31 декабря 1941 г. В. Пасецкий отмечал в своем дневнике, что на улице чаще всего везли «запеленованные в белые простыни трупы», а гробы можно было увидеть очень редко (Пасецкий В. «А все-таки страничку Шиллера я успел отхватить» // Нева. 2003. № 5. С. 104).
«Они принесли самодельный гроб и быстро уложили труп в траншею, а фанерную домовину бросили в костер, – вспоминал о действиях похоронной команды на Серафимовском кладбище Н. В. Баранов. – …Худенькая, миловидная девушка… спокойно сказала нам: „Не удивляйтесь, что мы хороним без гробов. Покойникам все равно, а мы стынем на холоде… Костер едва греет, но дров нет, и если он погаснет, то в эту могилу уложат и нас“» [1109] . Н. В. Баранова удивило спокойствие девушки. Видимо, делала она это часто и не раз приходилось объяснять свой поступок. Могильщикам было не до приличий и некогда было им щадить чувства чужих людей. Убирать трупы шли сюда из-за усиленных пайков, шли сюда, чтобы выжить [1110] . И выжить стремились несмотря ни на что, не стесняясь и приписками в перечнях похороненных – превышение «нормы» поощрялось дополнительным пайком. Им все равно было, когда выбросить труп из гроба – на глазах у родных или после их ухода; главное – выжить.
1109
Баранов Н. В. Силуэты блокады. С. 56–57; См. также воспоминания Н. В. Ширковой о похоронах в январе 1942 г. ее отца: «Трупы, которые привозили, складывали… как дрова, друг на дружку. Если [гроб] плохой, то разламывали на дрова, здесь же был разложен костер, где рабочие грелись» (Ширкова Н. В. Воспоминания: Архив семьи Е. В. Шуньгиной); воспоминания P. M. Копиленко о работе команды МПВО на кладбище: «Наши бойцы (да это и вообще практиковалось там всеми) вынимали покойника из гроба, разбивали этот гроб и разжигали костры, чтобы согреться немного» (Стенограмма сообщения Копиленко P. M.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 67. Л. 23). Примечательно, что работницы фабрики «Светоч», трудившиеся на погрузке тел у Народного Дома на пр. Горького, в том случае, если кто-то привозил умершего в гробу, «доски от гробов… зацепляли за веревки и притаскивали на фабрику» – там тоже было мало топлива и к тому же их недалеко было везти (Стенограмма сообщения Алексеевой А. П.: Там же. Д. 3. Л. 7 об. – 8).
1110
См. письмо одной из блокадниц В. Х. Вайнштейну (январь 1990 г.). Она пошла работать на кладбище, поскольку там выдавался паек по повышенной норме: «Я была высхша груди как мускин одны прыщики» (ОПИ НГМ. Ф. Р-20. Оп. 2. Л. 2 об. Сохранены синтаксис и орфография подлинника).
2
Некоторые отказывались от обычая хоронить в гробах еще и потому, что знали о продаже их работниками кладбищ и моргов для повторного использования. Поскольку гробов не хватало, на этом можно было хорошо заработать. Так, родственникам В. Б. Враской в морге «люди, привезшие своих покойников, советовали… вынуть покойника из гроба и отдать так, говорили, что его все равно не оставят в гробу, продадут гроб за хлеб» [1111] .
Н. В. Ширкова, хоронившая своего отца, также отмечала, что «если гроб хороший, то этот гроб продавали» [1112] .
1111
Враская В. Б. Воспоминания о быте гражданском в военное время: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 23.
1112
Ширкова Н. В. Воспоминания: Архив семьи Е. В. Шуньгиной.
Рыть могилы в окаменелой от холода земле в первое время приходилось самим родным и близким. Этот ритуал исчез еще быстрее, чем похороны в гробах. Те, кто не мог хоронить, расплачивались деньгами или ценными вещами [1113] , а позднее, – с декабря 1941 г., – только хлебом [1114] . Рассматривая изменение семейных ритуалов во время блокады, мы отчетливо видим, как смещалась грань между нормой и патологией, приемлемым и недопустимым. Этапы изменения ритуалов похорон были общими – вместо гроба «обвивальные пелены» («пеленашки»), вместо захоронения на кладбищах сбор трупов в строго определенных местах в городе. Сначала хоронили в гробах, потом без гробов [1115] , сначала хоронили в отдельной могиле, затем в братской, а потом могли и не похоронить – и так везде. Противостоять этому многие не могли еще и потому, что делали не только собственный выбор, но должны были учесть и выбор других блокадников. Деградация группы людей определяла и деградацию отдельного человека – он был связан с ней общими условиями существования, бытом и обязательствами.
1113
Комаров Н. Я., Куманев Г. А. Блокада Ленинграда. С. 156; Онъкова Н. А. Воспоминания о тяжелой ленинградской блокаде: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 20. Л. 9-10; Трудное время детства. Воспоминания Галины Владимировны Василевской // Испытание. С. 165.
1114
См. почти однотипные записи В. Базановой («гробы делают и хоронят только за хлеб и за дуранду») и М. С. Коноплевой («могильщики соглашаются рыть могилы только за хлеб») (Базанова В. Вчера было девять тревог… С. 129; Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник: ОР РНБ. Ф. 368. Д. 2. Л. 4 об.).
1115
Это могло происходить в течение всего нескольких недель. Т. Нежинцева хоронила 3 января 1942 г. отца мужа в гробу и отдельной могиле, а его мать 26 января 1942 г. в общей могиле и без гроба, в «пеленашке» (Нежинцева Т. Расскажу о своем муже. С. 348).
Обычай хоронить в братских могилах с января 1942 г. стал повсеместным [1116] , Возможно, при этом испытывали чувство стыда, но выхода не было. Сохранились письма, посланные из Ленинграда теми, кто решился хоронить родных в общих могилах. Они больше похожи на оправдания. Процитируем два из них, принадлежавших разным людям — безвестной блокаднице Н. Макаровой и знаменитой поэтессе О. Берггольц. Несмотря на различие жизненных ситуаций и стилей их писем, именно оправдание является их главной целью. Письмо Н. Макаровой сестре о смерти матери написано прозаичней, но его можно счесть квинтэссенцией аргументов, объяснявших причины распада старых ритуалов в «смертное время»: «Вчера мы ее похоронили, но… не отдельно, как это делалось у нас раньше, а в братскую могилу, теперь у нас всех так хоронят (..больше 3 м[иллионов] умирают), а отдельно нет возможности, во-первых, нет гробов ни за какие деньги кроме хлеба, а мы получаем 300 гр., но сейчас и за хлеб даже не делают, нет досок и нет мужчин, которые делают» [1117] .
1116
Котлярова М. Н. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 128; Дучков А. Д. [Запись воспоминаний] // Там же. С. 89; Дичаров 3. Алеха с Малой Охты // Голоса из блокады. С. 409.
1117
Н. Макарова – сестре. 27 марта 1942 г.: РДФ ГММОБЛ. Оп. 1л. Д. 418.
На первом плане – «объективные» причины. Ни слова не говорится о том, делались ли попытки вернуться к прежним обрядам. Приводятся лишь новые доводы: «Я думаю, не осудите нас… и поймете, как нам все это тяжело, но иначе ничего сделать нельзя все, все, что можно было сделать для мамы, мы сделали… Не знаю…останемся ли мы живы или нет, но… жизнь у нас ужасная, таких нет и никогда не было. Живем без воды, без света, без дров, почти голодные и каждый день обстрелы… Ребята верно все мои перемрут и я тоже верно скоро умру, вот дойдет опухоль до сердца и конец» [1118] . Она явно испытывает какое-то чувство вины и предпочитает перед людьми, не знавшими ленинградских кошмаров, оправдываться именно ссылками на непреодолимые обстоятельства, а не на то, что можно было превозмочь.
1118
Там же.
В еще большей степени это чувство вины проявляется в письме О. Берггольц, отправленном сестре вначале 1942 г., после смерти ее мужа Н. Молчанова. Его можно разделить на несколько частей по формам мотивации выбранного ею ритуала похорон. Первую из них условно можно назвать «житейской» и она в чем-то близка к оправданиям Н. Макаровой: «Я не стала хоронить его сама… Я не могу тащить его, завернув в одеяло, через весь город, как делают все у нас. Хлеба на гроб и могилу мне столько не набрать. Я решила дать согласие, чтоб его похоронили от больницы, в братской могиле» [1119] . Этот ответ ей, однако, кажется неполным, не способным исчерпывающе объяснить ее поступок. Письмо приобретает патетический тон: «Он жил, как воин, как на фронте, пусть погребен будет, как на фронте. Он одобрил бы это».
1119
О. Берггольц – сестре. Начало 1942 г. Цит. по: Биневич Е. Рождены в Ленинграде // Нева. 2003. № 5. С. 188.
Но и патетика, видимо, показалась ей не очень уместной. И приводится еще одна мотивировка, где звучат более интимные, личные ноты: «…Мы договорились, что оставшийся должен стараться дожить до конца теперешней трагедии. Я буду стараться дожить. Мне трудно это сделать, сестра – труднее, чем перестать жить, но я буду стараться…» [1120] . Ей не в чем упрекнуть себя, она сама страдала от дистрофии, но отдавала свой крохотный паек, надеясь спасти мужа. Но как характерны эти мотивировки, разные по содержанию, в столь кратком письме. Хотелось еще раз объясниться и оправдаться, еще раз оценить свои действия, сверив их с моральным эталоном. Слишком много оправданий – так не бывает, если люди закоснели в нравственной черствости.
1120
Там же.