Блондин на коротком поводке
Шрифт:
Мы с Шуриком переглянулись. У меня как-то даже пропал аппетит.
Мы одновременно вспомнили разговор, подслушанный нами в саду «Олимпия».
Там тоже прозвучало это слово — Светлоярск. И когда Женя произнесла это слово, ее таинственный собеседник так перепугался, как будто почувствовал возле своего виска холод револьверного ствола.
Передача закончилась, и Шурик выключил телевизор.
Есть мне больше не хотелось.
Мне было страшно, очень страшно. Только теперь я поняла, в какую огромную и опасную игру случайно
Шурик тоже стал молчалив и задумчив — видимо, и его поразило услышанное.
— Понятно теперь, почему Руденко пришел в такую неописуемую ярость, когда обнаружил пропажу заветной папки с документами, — пробормотала я. — Он настолько потерял голову, что позволил своей ярости одержать верх над благоразумием, и, на мой взгляд, сделал большую глупость, когда вызвал Дашку и наорал на нее. Таким образом стало известно, что у него пропало что-то важное. Дашка ведь не я, ее нельзя просто так похитить и допрашивать, за ней присматривает отцовская охрана…
— Ты хочешь сказать, что тебя никто не сможет защитить? — звенящим голосом спросил Шурик.
Я не хотела его обижать, поэтому ничего не ответила. Я нисколько не сомневалась, что он будет защищать меня изо всех сил, только вот что значат его силы по сравнению с могуществом Руденко?
В комнате было холодно, а скорее всего меня зазнобило от страха. Опасность и раньше была близко, теперь же мне казалось, что она стоит за дверью. Силы оставили меня, я скорчилась в углу дивана, обняв подушку.
Александр вошел со стаканом крепкого сладкого чая. Он заметил, что Катя дрожит, и подумал, что чай ее согреет и успокоит. Когда же он с порога увидел ее скорченную фигурку в углу дивана, мгновенно нахлынуло чувство такой жалости, что он едва удержал стакан в руках.
Он присел рядом и спросил трясущимися губами:
— Что ты, ну что с тобой?..
Она не ответила, только всхлипнула так горько и жалобно, что в ушах у него зазвенело и во рту мгновенно пересохло. Он придвинулся ближе, хотел обнять Катю, но только сейчас осознал, что руки его заняты. Он наконец поставил дурацкий стакан с чаем на столик возле дивана и схватил Катю за руки, прижал ее к себе, гладил по волосам, шептал дрожащими губами ласковые слова…
Понемногу она успокаивалась в его руках, тело ее перестало быть напряженным, как струна, она обняла его за шею. Он провел губами по ее щеке, мокрой от слез, потрогал нежный подбородок, нашел ее губы… и во время поцелуя вдруг понял, что не имеет права пользоваться ее слабостью, что Катя сейчас согласна на все, а утром не простит ему никогда. Усилием воли он попытался отстраниться, но она резко прижала его голову к своей груди. Последнее, что он слышал, был звон стакана с чаем, упавшего на пол.
Давно я не засыпала так спокойно. Все заботы и страхи отодвинулись, ушли за горизонт, как тяжелые осенние облака. Веки сомкнулись, и перед моим внутренним взором открылся росистый весенний луг, покрытый бесчисленными цветами. Я бежала по этому лугу босиком, все быстрее и быстрее, и вдруг взлетела. Зеленая, покрытая цветами земля уплывала все дальше и дальше, а ко мне приближалось солнце, теплый, золотой диск. Все ближе и ближе я подлетала к нему, яркий свет слепил меня, бил мне прямо в лицо… и наконец я проснулась.
Свет электрического фонаря бил мне прямо в лицо. В первый момент он ослепил меня, и, только когда этот луч отвели от моего лица, я смогла что-то разглядеть.
Надо мной стоял человек в белом халате и марлевой маске, в руке у него был пистолет с навинченным на ствол глушителем.
Я открыла рот, чтобы закричать, но чьи-то ловкие руки в тонких резиновых перчатках заклеили мои губы полоской скотча.
Скосив глаза, я увидела, что рядом со мной барахтается связанный Шурик.
— Тихо! — вполголоса сказал человек с пистолетом. — Будете кричать или сопротивляться — прострелю колени.
Перспектива провести всю оставшуюся жизнь на костылях меня не вдохновила, и я затихла, с ужасом осматриваясь. Хотя сколько той жизни мне осталось — известно только богу.
Кроме страха, вызванного внезапным пробуждением, мечущимися вокруг лучами света, незнакомыми людьми, буквально излучающими ненависть и угрозу, меня мучила неизвестность.
В комнате не был зажжен верхний свет, только несколько ручных электрических фонариков освещали происходящее. В их мечущемся, нервном свете я разглядела еще несколько человек в таких же белых халатах и масках, торопливо обыскивающих помещение.
— Ничего, — вполголоса сказал еще один, войдя из коридора.
— Здесь тоже ничего, — отозвался другой, — надо везти их на базу, к Ибрагиму, раскалывать.
Сильные руки подхватили меня, завернули в одеяло, бросили на носилки. Сверху прикрыли простыней, оставив снаружи одни глаза. Рядом на такие же носилки бросили Шурика. Дюжие «санитары» подхватили нас и вынесли из квартиры. Мне невольно вспомнился какой-то доисторический газетный заголовок — «Убийцы в белых халатах». Если бы кто-то сейчас увидел нас, то подумал бы, что санитары несут в «Скорую» пострадавших в бытовой драке или тяжелобольных… Но нам никто не попался навстречу.
На улице перед входом стоял фургон «Скорой помощи». Открыв заднюю дверь, «санитары» втолкнули туда носилки и сели по сторонам.
В их выправке, в той слаженности и быстроте, с которой они действовали, было что-то военное. И сейчас они сидели на жестких скамейках по стенкам салона с безразличием и выдержкой, с какими десантники сидят в самолете, дожидаясь, когда их сбросят на вражескую территорию.
Водитель включил сирену, и «Скорая», уныло завывая, помчалась по пустынным ночным улицам.