Блудное художество
Шрифт:
Это равнодушие и безразличие имели ту особенность, что Скес жил вне веры, признавая разве что отдельные приметы - да и то черных котов не боялся, а число «13» даже по-своему уважал.
Теперь же в нем родилось неожиданное желание - попросить прощения у Демки. Даже не словесно - а вот как-то молча, но чтобы он там, наверху, понял. (В том, что Демка, оставив здесь плоть, куда-то перебрался и там жив, Скес не сомневался).
Вдруг показалось, что если пойти в церковь, как ходит Устин, то оттуда просьба о прощении будет Демкой услышана.
Яшка и Устин подошли к приземистому старенькому храму, и Устин, наскоро перекрестясь, устремился вовнутрь, а Скес остановился,
Устин уже усвоил, что не следует никого тащить за шиворот в храм Божий. Он поставил свечку за упокой Демкиной души и помолился со всей горячностью и искренностью А потом пошел советоваться с преподобнй Марией Египетской.
Опустившись на колени перед ракой, он тяжко вздохнул.
– Моли Бога о нас, пресвятая угодница Марья… - прошептал он, а мысленно добавил: - И что ж я за урод такой?…
Далее молитва пошла какая-то двойная. Устин, шевеля губами, вычитывал акафист по бумажке, но внутренне рассказывал Марии Египетской совсем не то. Жаловался он, что никак не получалось наставить на путь истинный шалую Дуньку, да и вообще ничто святое ему не дается, хоть тресни. Вспомнить хотя бы Митеньку, чистого, просветленного, придумавшего всемирную свечу. Как было не вдохновиться прекрасным замыслом! Душа рвалась послужить святому делу - а что вышло? И митрополита Амвросия, царствие ему небесное, из-за той свечи погубили, и Митеньку убили, и сам Устин только благодаря Архарову на каторгу не угодил. Служа на Лубянке, святости не наберешься, но мысль избавить Дуньку от разврата все же была весьма хороша и праведна. И что же? Одна ругань от бешеной девки да всякий непотребный соблазн…
– Матушка Марьюшка!
– взмолился Устин совсем по-простому.
– Да неужто я совсем дурак?… Или ж меня гордыня дурацкая одолела? Да и кто я таков - о деяниях старца Виталия помышлять?… Ему-то Господь дал силу блудниц от блуда отвадить, мне вот не дает - недостоин бо, грешный… Как же быть-то?…
Угодница молчала - то есть, ни единой мысли в ответ на сумбурную мольбу в голову не пришло. И получилось, что поход к мощам напрасен - не дал он душе просветления.
– Ну, прости, что душой вознесся, - сказал огорченный Устин.
– Вперед не стану. Смирения мне не хватает, вот что… о подвигах, дуралей, возмечтал, души спасать… свою бы единственную спасти…
С тем он и побрел прочь от раки, зарекаясь помышлять о деяниях святого Виталия, клянясь и близко не подходить к Дунькиному дому, и даже до того воспарил духом, что пообещал себе впредь во всем покоряться начальству, включая старика Дементьева, какую бы околесицу тот ни плел. Ибо наука смирения должна быть усвоена раз и навсегда.
Оказалось, что Яшка-Скес, который в таких случаях обыкновенно ждал на паперти, зашел в храм и с любопытством разглядывает образа.
Устин замер, боясь спугнуть трепетное мгновение. Человек, далекий от Бога настолько, что даже вообразить невозможно, пришел в храм - а почему? Потому что был некто, понемногу, деликатно, бережно доносивший до него понятие о Господе Христе, о Пресвятой Богородице, об угодниках…
Выходит, откликнулся Господь на молитвы? И дано было совершить хоть крошечный подвиг во имя веры?…
Яшка заметил Устина и подошел к нему.
– Давай я тебе все тут покажу, растолкую, - пряча безмерную радость, тихонько заговорил Устин.
– Ну, растолковывай, - несколько озадаченно позволил Яшка.
– Мы тут не меньше как на час застряли.
– Как - застряли?
– Да ливень там хлещет. Вот я и зашел.
Устин повесил голову.
Опять возомнил о себе, опять все рухнуло с треском…
Однако он собрался с силами. То, что Скес попал в храм Божий, - промыслительно, значит, Господь о нем заботится и желает, чтобы он хоть поглядел на образа. Да только с чего же начать?
Вдруг Устину пришла в голову разумная мысль.
– Ну, не дурак ли я? Демку-то вспомнил, а про Харитона забыл. Пойдем, свечку затеплим за упокой Харитоновой души, - сказал он.
– Коли не мы - так кто ж его помянет?
С Харитоном все было непросто.
Всякий раз, молясь за упокой его души, Устин испытывал некоторую неловкость. Он страшно сам себе не нравился той ночью, когда один с трухлявым дрыном напал на троих, отбивая Харитоново тело. Потом выяснилось, что он причинил Брокдорфу порядочное увечье. Устин испытал угрызения совести, хотя понимал, что иного выхода у него не было. Поэтому с покойным Харитошкой-Яманом сложилось нечто вроде загробной взаимопомощи. Устин молился и заказывал сорокоусты за упокой Харитоновой души - но и Харитон, со своей стороны, должен был просить, чтобы Устину простили нанесенное Брокдорфу увечье.
Яшка-Скес посмотрел, как Устин вставляет в подсвечник свечу, как бормочет, глядя на распятие, и сам захотел это проделать. Показалось ему, что Демка сверху увидит его и все поймет. Но Устин уже не возносился в гордыне, а кротко пошел покупать еще одну свечку, здраво полагая, что бабки, целыми днями не отходящие от свечного ящика, сразу опознают в Скесе некрещеного и с шумом погонят прочь. Огрызаться же он умел - и не кончилась бы склока жалобой прихожан на Лубянку… а разбираться с ней-то самому же Устину…
Переждав дождь, они пошли к полицейской конторе. Скес молчал - что-то его там, в храме преподобной Марии Египетской сильно смутило, дыхание какое-то, что пронеслось, поколебав огоньки свеч и вытянув огонь поставленной им на канунник свечки ввысь, пряменько и пронзительно. Он и понимал, что движение воздуха объясняется просто, и хотел верить, что Демка его услышал.
Молчал и Устин.
Он шел, с каждым шагом и с каждым выдохом выталкивая из себя несбыточную мечту о служении и о подвиге. Он вовсе не желал попасть в святцы, не желал также, чтобы его лик иконописцы размножили, а попы в каждом храме повесили. Ему всего лишь хотелось сотворить нечто истинно православное, но при том еще и красивое. Всемирная свеча - что может быть прекраснее? Или спасение заблудшей души? Однако и с такой мечтой приходилось прощаться. Рылом, видать, не вышел - и придется довольствоваться честным исполнением полицейской службы… поди, Господь сверху и ее увидит… в храм ходить, милостыню подавать, поститься, причащаться, все сие - как любой московский обыватель…
Надобно смириться, сказал он себе, надобно смириться. И проводить дни свои в скорби о несвершившемся. Да, именно в скорби. А не гоняться за несбыточными мечтами.
Надо сказать, что мысль о вечной скорби посещала Устина не впервые, и тут он брал за образец покойного Митеньку - вот тот умел скорбеть слезно, страдал от несовершенства мира истинно, у Устина же так не выходило. Но он всякий раз давал себе слово взяться за ум, проникнуться скорбью как полагается, теперь же и настроение было подходящее, и жажда безупречного смирения оказалась удивительно сильна, так что Устин положил себе провести грядущую ночь в молитве, и чтобы отбыть не менее сотни земных поклонов. Ему казалось - это все, чем он может послужить Господу. Служение тихое, скорбное, малозаметное для посторонних - вот отныне его предназначение…