Бодался телёнок с дубом
Шрифт:
А всё вместе? А вместе это называется диалектика...
После членов редакции слово получил я и удивился, что некоторым членам редакции кажется, будто мой роман относится не к культу личности, явлению очень разветвлённому и ещё не искоренённому, а к нашему обществу, здоровеющему на глазах, или даже к самым идеям коммунизма. Однако, случай конечно трудный. Выбор стоит перед редакцией, не передо мной: я роман уже написал, и выбирать мне нечего. А редакция 2-3 раза решит не в ту сторону и, простите за бестактность, обратится в какое-нибудь "Знамя" или "Москву".
Так я наглел. Но щедролюбиво
Всем ходом обсуждения он выдавил из редакции согласие на мой роман и теперь с большим удовольствием заключил:
– Чрезвычайно приятно, что впервые (?) никто не остался в стороне: а я, мол, умненький, сижу и помалкиваю. (Именно так все и старались!..) Сейчас за шолоховскими эполетами забыли, что его герой - не наш герой, а партию у него представляют только неприятные люди. Вопрос "Тихого Дона" чего стоит человеку революция? Вопрос обсуждаемого романа - чего стоит человеку социализм и под силу ли цена? Содержание романа не противостоит социализму, а только нет той ясности, которой нам бы хотелось. "Война" здесь дана исчерпывающе, а вот "мир" - лучшее из того, что было в те годы, - не показан. Где же историческое творчество масс?.. Скромное моё пожелание как читателя: о, если бы хоть краем зари выступила и такая жизнь! Засветить край неба лишь в той степени, в какой это допускает художник...
Увы, мне уже там нечего было засвечивать. Я считал, что я и так представил им горизонт осветлённый.
А Твардовский в эту одну из своих вершинных редакторских минут тоже ни на чём не настаивал:
– Впрочем, будь Толстой на платформе Р.С.Д.Р.П.
– разве мы от него получили бы больше?
В тех же днях настоянием Лакшина был заключен со мною и договор на роман (трусливый Закс почернел, съёжился и сумел как-то отпереться: свою постоянную обязанность поставить подпись пересунуть на Твардовского)16.
И в нормальной стране - чего ещё теперь надо было ждать? Запускать роман в набор, и всё. А у нас решение редакции было - ноль, ничто. Теперь-то и надо было голову ломать: как быть?
Но кроме обычной подачи в цензуру на зарез - что мог придумать А. Т.? Опять показать тому же Лебедеву?
– "Я думаю, - говорил А. Т., - если Лебедеву что в романе и пригрезится, то не пойдёт же он... Это ему самому невыгодно...".
Лебедев, разумеется, не пошёл, - но не пошёл и роман. Я наивно представлял, что для схватки с китайцами им всякое оружие будет хорошо, и очень пригодятся мои сталинские главы, тем более, что поношение Сталина возьмёт на себя не ЦК, а какой-то писатель. Но был август 1964-го, и, наверно, ощущал же Лебедев, как топка становится почва под ногами его шефа. Уж не раз он, наверно, раскаивался, что запятнал свою репутацию мною.
А. Т. дал ему на пробу только четверть романа, сказав: "Первая часть. Над остальными работает".
Тут сложилось так, что у А. Т. произошло столкновение с Лебедевым из-за Эренбурга. Поликарпов ("отдел культуры" ЦК) и Лебедев хотели, чтоб отклонение последней части эренбурговских мемуаров взял на себя Твардовский, то есть, чтоб они не были "запрещены цензурой", но "отклонены редакцией". А. Т.
Из-за глав моего романа раздражение ещё усилилось. Лебедев объявил их клеветой на советский строй. А. Т. попросил объяснений. Лебедев ответил единственным примером: "Разве наши министерства работали ночами? Да ещё так - в шашки играют..."17. И посоветовал: "Спрячьте роман подальше, чтобы никто не видел". А. Т. ответил твёрдо: "Владимир Семёнович, я вас не узнаю. Ещё недавно как мы с вами относились к подобным рецензиям и рецензентам?" Лебедев: "Ах, если бы вы знали, кто недоволен теперь и жалеет, что "Иван Денисович" был напечатан!"
(Из других источников, достоверно: Н. П. Хрущёва жаловалась одному генералу-пенсионеру: "Ах, если бы вы знали, как нам досталось за Солженицына! Нет уж, больше вмешиваться не будем!")
Да и то сказать, не проходит чудо дважды по одной тропочке. Попрекать ли Лебедева, что он отшатнулся? Не удивиться ли верней, как он первый-то раз смелость нашёл18?
На том и кончилось пока "движение" "Круга". Правда, ещё в проспекте на 1965 год Твардовский посмел объявить, что я "работаю над большим романом для журнала".
Я хотел молчать и писать, я хотел воздержаться от всякого елозения моих вещей - и сам же не выдерживал. Потому что трудно сообразить истинный смысл обстановки и свою верную линию: а вдруг я что-то упускаю? Так по нескольким театрам протаскал я "Свет, который в тебе", но не имела та пьеса успеха у режиссеров. А весной 64-го, вопреки своей тактике осторожности, просто толчком, я дал в несколько рук свои "Крохотки" на условии, что их можно не прятать, а "давать хорошим людям".
Эти "Крохотки", напротив, имели большой успех. Они очень скоро распространились в сотнях экземпляров, попали в провинцию. Неожиданнее всего было для меня то, что откровенная защита веры (давно ли в России такая позорная, что ни одна писательская репутация её бы не выдержала?) была душевно принята интеллигенцией. Самиздат прекрасно поработал над распространением "Крохоток" и прорисовал недурной выход для писателя, которого власти решили запретить. Распространение "Крохоток" было такое бурное, что уже через полгода - осенью 64-го, они были напечатаны в "Гранях", о чём "Новый мир" и я узнали из письма одной русской эмигрантки.
Твардовскому это нелегальное движение даже самых моих мелких (и уже отвергнутых им!) вещей было болезненно неприятно: тут и ревность была, что-то моё идёт помимо его редакторского одобрения; и опасения, что это может "испортить" роману и вообще моей легальной литературе (а в чём ещё можно было испортить?..). И вот как он менялся или какие были грани в нём самом: давно ли он превзошёл себя в усилиях выдвинуть безнадёжный мой роман, а вот уже брезгливо спрашивал по поводу одной насильно прочтённой моей крохотки (его принудили в пахринской компании, он почти с отвращением читал, - ещё и распространялось не через него!):