Бог не играет в кости
Шрифт:
Парад продолжался, невзирая на заминку. Голубцов распорядился узнать, что произошло, и продолжал держать ладонь под козырек, приветствуя танкистов, стоявших в открытых люках своих машин. Выстрел Полубинского не услышали ни в Варшаве, ни в Лондоне, не был он услышан даже потенциальной жертвой. Всеобщее внимание привлекло падение всадника и выход из общего ряда его коня.
Хорошо продуманная операция была сорвана, как это часто водится, нелепой помехой. Полубинский, закусив от досады губу, всматривался в набегавшую дорогу. Однако Малая Шляхетская в самом конце оказалась перегорожена военным грузовиком,
Костел Святого Роха был начат в 1927 году, но так и остался недостроенным. Были возведены стены, купол, перекрытия, но храм не успели расписать, не успели освятить. Стоял он на месте бывшего кладбища, от которого сохранилась едва ли не треть. Теперь и оно было заброшено и запущено. Полубинский без труда нашел усыпальницу Клигманов, и, убедившись, что поблизости нет ни одной живой души, скрылся за узорчатыми створками… Мертвые деревья падали на кресты мертвецов и лежали на них, как на подпорках. Кладбищенские сосны, напитавшиеся соками мертвецов, глухо шумели. Трудно было найти более мрачное место в Белостоке…
Дивизионный комиссар Дмитрий Григорьевич Дубровский писал отчет о проведенном параде. В целом все прошло успешно, если не считать это досадное происшествие с трубачом, которого травмировал собственный конь. Какой-то негодяй или придурок напугал лошадь хлопком, и та понесла бедного парня. Поскольку все обошлось одной лишь травмой, об этом можно было бы и не упоминать в докладной записке. Но… На всякий случай Дубровский запросил данные на бойца.
Из Кузницы, где стоял 144-й кавалерийский полк, прислали справку:
«Евсеенко Сергей Иванович, красноармеец 1-го сабельного эскадрона, 1921 года рождения. Призывался из Ленинграда в 1939 г. Член ВЛКСМ.
Гражданская специальность – (прочерк, но сверху вписано „математик“). Отец умер в 1931 году. Адрес матери: Ленинград, 11-я линия Васильевского острова, дом 24…»
Вопросов тут не было. И Дубровский не стал упоминать Евсеенко в своем докладе. Были проблемы и посложнее… Что делать с тем же генералом Никитиным, который в его присутствии в разговоре с начальником штаба армии генералом Ляпиным, бросил:
«Почему
Понятно, что вырвалось у человека, на душе накипело. Но восхвалять царскую внешнюю политику да еще в присутствии члена Военного Совета и начальника политотдела. Коммунист же, мать его в лоб!
Ах, Никитин, Никитин! Мало тебе было семь месяцев за штатом сидеть? Едва ведь из партии не исключили.
Хороший командир. Во всех отношениях умница, сдержан. И вот на тебе. Ляпнул! Да еще в присутствии Ляпина. А если тот первым Лосю доложит? Нда… С Львовичем каши не сваришь… У него свое начальство. Было о чем подумать. Вставить Никитина в сводку негативных высказываний? Так его могут и с должности снять. А он фигура важная – командир корпуса… И командарм его ценит… С Голубцовым посоветоваться?
И он пошел к Голубцову.
Константин Дмитриевич выслушал Дубровского, и лицо его приняло столь же озабоченное выражение.
– Понятно, что с языка сорвалось… Вот уж точно, язык мой враг мой!
– Он же не просто высказался. Он проговорился. Он это в душе таит! Вот в чем беда!
– А знаешь что? Давай я с ним поговорю. По душам. Как коммунист с коммунистом. Мозги ему вправлю. Все равно я в Ломжу на рекогносцировку еду. Придержи пока информацию. Лось ведь не слышал?
– Семен Львович не слышал. А если Ляпин просигналит?
– Я и с Ляпиным поговорю.
– Ну, тогда я, как говорится, умываю руки…
– Умывай, Григорьич, умывай!.. Да, давно хотел тебя спросить, что за фамилия у тебя такая – Дубровский! «Здравствуй, Маша. Я – Дубровский». Не из дворян ли будете Дмитрий Григорьевич? – хитро прищурился командарм. Надо было перевести разговор на другие рельсы, чтобы ЧэВээС не ушел из кабинета с настырной мыслью о Никитине.
– Нет, не из дворян! – усмехнулся Дубровский. – Из простых крестьян Усть-Сысольского уезда Шошкинской волости.
– Это где такая?
– На севере. Теперь республика Коми. Да и сам я коми. И настоящая фамилия – Сивков.
– А Дубровским как стал? Из любви к Пушкину?
– Никак нет. У нас в двадцатых годах как стали паспорта выписывать, так многие коми стали себе красивые фамилии выбирать. У нас тогда на Вычегде и Сысоле и Чайковские появились, и опять же Пушкины, и даже немецкие стали брать – для красоты, понимаешь… Сосед по деревне Кохом стал, а его сват Герценом.
– Ну хорошо, что ты Гессом не стал или каким-нибудь Герингом.
– Главное, Троцким не окрестили!
– Вот это точно, пан Дубровский. Давай, Григорьич, до вечера!
Стефан провел в склепе ночь, а утром вылез из люка в каплицу. Оглядел погост сквозь витражи полустеклянной двери и, не заметив ничего подозрительного, выбрался в кусты бересклета возле ограды. Он присел по нужде и тут же вскочил, потому что какая-то полоумная бабка закричала и замахала на него клюкой:
– Что жашь ты робишь, байстрюк! Да как можно на святой земле гадить!
Стефан быстро застегнул брюки и зашагал к выходу из кладбища. Но старуха шла за ним по пятам и визгливо костерила святотатца: