Богатыриада, или Галопом по европам
Шрифт:
– Алешенька, ты куда?! – ахнула молодая мать, мгновенно придя в себя.
– На заставу, к побратиму моему! Уж лучше с ворогами рубиться, чем бабьи капризы выносить!
– Погоди, я с тобой! – закричала Емшан-Полынь, бросаясь следом.
– Добрыня Никитич долго и внимательно всматривался в крохотное личико ребенка, багровое от натуги и искаженное от плача, пытаясь уловить в нем собственные черты. Безрезультатно. А вот на противную рожу мытаря Барсука младенчик очень даже походил… На всякий случай, мысленно попытался приделать к личику бороду. Содрогнулся от ужаса. Сосчитал про себя
Бабка появилась мгновенно, несмотря на почтенные годы и больную поясницу. «Ясно, опять подслушивала!» – со вздохом решил богатырь.
– Слушай внимательно! – начал раздавать он указания. – Эта баба покуда здесь поживет, со своим дитем, а там видно будет. Принимай ее под свою опеку. В обиду никому не давать, со двора не выпускать! На всякий случай. Мне сплетни да пересуды ни к чему. Чтобы ни в еде, ни в питье, ни в том, что нужно младенчику, недостатка не было! Но и не балуй, на голову садиться не разрешай. Покуда меня не будет, ты здесь главная. Ясно?
– Ясно, господине! – поклонилась ключница, пряча торжествующе-ехидную улыбку. Еще бы, позволит она хозяйской полюбовнице распоряжаться, держи карман шире! – А ты что же, уезжаешь? – охнула огорченно. – Только явился, и не отдохнул толком, и домашней стряпни не откушал… Вот беда-то!
– Что поделаешь… Значит, поняла? О том, что она здесь живет – никому не звука! И прочим слугам скажи, чтобы языки не чесали, под страхом гнева моего.
– Скажу, скажу, господине!
– А ежели ее муж прознает, что она здесь, и явится, требуя выдачи – на двор не пускайте, гоните в шею. Мол, вернется витязь Добрыня Никитич с заставы, тогда ему и жалуйся, а наше дело маленькое.
– Сделаем, господине! Не изволь беспокоиться!
– Добрынюшка, твое это дитя, вот крест святой… – забормотала баба, но под двойным ледяным взглядом богатыря и ключницы поперхнулась на полуслове.
– Жнашит, так! – принялся раздавать указания разгневанный и все еще очень пьяный Шалава. – Поштавить ждешь, рядом, еще один шаршкий шатер! Только больше и крашивее. В нем буду жить, вмеште ш новой любимой женой! А та баба пушть живет ш кем хошет.
– Ах, Соловушка, счастье-то какое! – засияла Лебедь. – Уж я-то тебе рожу столько сыновей, сколько сам пожелаешь!
– А моего двоюродного братша, этого шына желтоухой шобаки… Прошь отшуда! Паштухом, на шамые дальние жемли! Штобы я его не видел, не шлышал!
– Соловушка, а может, надежнее… – и Лебедь провела ногтем по горлу.
– Молши, женшина! Ш шарем не шпорят!
– Молчу, молчу… Прости глупую бабу, повелитель!
– О, Мудрый Отец, прикажи отрубить мне голову! – чуть не зарыдал главный советник, бросаясь на колени перед царем Великой Степи. – Это я, глупый и недостойный, во всем виноват! Если бы не напоил тебя, ничего бы не случилось! Возьми мою жизнь, только не отдавай приказов, о которых вскоре будешь вспоминать со стыдом и раскаянием! Одумайся, умоляю!
– Што?! Перешить мне?! Вон!!! – взревел Шалава и пнул незадачливого заступника. Хотел в грудь, но спьяну и от гнева промахнулся, попал в лицо. Тугары, столпившиеся вокруг, только ахнули, схватились за головы: худшего оскорбления для мужчины и придумать было нельзя!
«Быть беде!» – не сговариваясь, подумали многие…
Глава 4
Великий князь и Креститель Руси, с трудом одолевая закипавшее в нем раздражение, вчитывался в текст очередной жалобы.
«Как есть пребываю ныне в великом разорении и убытках, безвинно понесенных, и припадаю к сиятельным стопам твоим, светлый княже, моля о защите и справедливости. Злодей и буян, обитающий в селе Карачарове, что неподалеку от Чернигова, именем Илья, а прозвищем – Муромец, напился пьян до свинского визга и учинил великое непотребство, поначалу пытаясь меня до смерти убить, а после, когда я, с помощью Божией, чудом спасся, обратил злобу свою безмерную на мою корчму и развалил ее по бревнышку, переломав заодно столы, да табуреты, да кружки липовые…»
– А к воеводе Черниговскому пошто не обращался? – проворчал Владимир, отбрасывая жалобу в сторону. – Этак скоро великому князю будут жаловаться по всякому пустяку! Подрался ли кто с кем, аль пару яиц из курятника стянул…
Он раздраженно начал вчитываться в новую жалобу:
«Великий и пресветлый княже, отец родной, опора и надежда униженных и оскорбленных! Бью челом, моля покарать злодея Добрыню, по батюшке – Никитича. Будто мало мне от него было бед, так еще и черный позор добавился. Бесстыжая жена моя от него понесла, опорочив честное мое имя, на смех и срам всему народу киевскому…»
– Надо было в постели не лениться, тогда от тебя понесла бы! – рыкнул князь, отбрасывая и эту грамоту. – Совсем ума лишились… Я уже должен в семейные свары встревать! Ну-ка, а здесь что пишут…
«Великий князь, батюшка родимый, сверши свой суд суровый и праведный! Обижен я и разорен, по прихоти подлеца Поповича, коего зовут Алешкой. Предерзостно отнял у меня рабыню мою, которая была куплена по закону и в полной моей власти состояла, а ошейник, бывший на ней, разогнул и смял, а меня после этого еще так ударил, что до сих пор синяк на половину лица, и зубы только чудом не выпали. Мало того, еще и напоил стражников, коих я на помощь себе призвал, и они вместо того, чтобы исправно службу нести да заступиться, надо мною же насмехались, называя такими словами, что повторить не смею…»
– О-о-о! А вот этим я займусь! – глаза князя вспыхнули, загоревшись зловещим и нехорошим огнем. – Ну, Алешка, погоди! Я предупреждал: владыке Руси безнаказанно не дерзят…
«А как же волхв?» – мелькнула опасливая мысль. Владимир до сих пор помнил предостережение: дескать, если сделает что худое Поповичу или жене его, последует жестокая кара. Но, во-первых, прошло уже немало времени. Во-вторых, о самом волхве не было ни слуху, ни духу. Наконец, в-третьих… А кто сказал, что сам князь должен вершить суд и расправу? Не того уровня дело. Жалобою хозяина девки займется княжеский тиун, а Владимир тут – сторона… Главное, дело-то яснее ясного: похищение чужого имущества (да еще не тайное, а открытое, что делает вину Поповича лишь тяжелее) и подстрекательство княжьих людей к небрежению долгом. Лишь бы жалобщик ничего не напутал, или по злобе не наврал…