Шрифт:
Сайт издательства www.veche.ru
Глава первая
Зеркало казалось старинным. Возможно, таким оно и было. Во всяком случае, вглядываясь в него, Аделия ощущала беспокойство, словно приоткрывала дверь в чужую жизнь, откуда на неё в упор смотрели тысячи, а может, и сотни тысяч глаз. Да и само отражение уже принадлежало не ей. Еще несколько месяцев назад, лежа на нарах в сыром бараке, она и представить себе не могла, что в ушах у неё будут искриться бриллианты, а брови изогнутся тонкими дугами, совсем как у Марлен Дитрих. А на все еще впалых щеках появится матовый румянец и глаза приобретут свой привычный блеск.
– У тебя дрожат губы! Снова собираешься плакать? – откуда-то из-за спины раздался голос Франца.
Аделия инстинктивно прикрыла рот рукой. Уже несколько дней, с самого их приезда в Берлин, каждый вечер у неё случалась истерика. Она пыталась сдерживать себя, закрывалась в ванной комнате, но ничего не получалось. Если бы ей позволили по-русски покричать,
Франц успел приноровиться к резкой смене состояний своей жены. Он запрещал ей разговаривать по-русски, поскольку был уверен, что гостиничный номер нашпигован подслушивающими устройствами. Поэтому, как только она замолкала, погружаясь в свои воспоминания, начинал безостановочно нести всякую чушь. Вот и теперь его красноречию позавидовал бы любой пропагандист из ведомства Геббельса.
– Сегодня в опере обязательно будет сам великий рейхсмаршал Геринг! Он большой ценитель женской красоты. Ты не должна затеряться среди мозолящих ему глаза первых красавиц Берлина. Я оплачиваю номер именно в этом отеле не для того, чтобы ты распускала здесь нюни. Моя жена должна привлекать взгляды самых влиятельных господ рейха.
Вся эта пафосная риторика переводилась просто. Франц надеется, что вечером в окружении Геринга окажется тот самый человек, ради которого её вытащили из лагеря, отмыли от вшей, привели в порядок и под видом гражданки Канады отправили в Берлин. Но как только Аделия начинала думать об этом человеке, слёзы комом застревали в горле, заставляя все тело дёргаться в беззвучных рыданиях. Вот и сейчас, почувствовав, что нахлынет, она стремглав бросилась в ванную комнату.
Шум воды вызвал у Франца гримасу презрения, он не ожидал, что так трудно придется с этой бабой. Когда ему сообщили из Центра, чтобы он готовился к встрече, Франц даже обрадовался. Разумеется, у него были женщины в ранге любовниц, подруг и просто приятных знакомых, но о жене он не разрешал себе даже подумать. Какая жена у агента его уровня? И вдруг, пожалуйста, требуют любить и оберегать. Франц получил жесткие инструкции их взаимоотношений, психологический портрет и несколько фотографий. Что ж, ощутить себя на некоторое время женатым человеком, со всеми вытекающими радостями семейной жизни он был не прочь. Но в действительности всё оказалось совсем иначе. Уже в женевском аэропорту, где он в роли любящего мужа встретил жену, прилетевшую из Канады, Франц при первых демонстративных объятиях, ощутил холод, идущий от этой женщины, словно ненароком обнял выставленный из морга труп. Аделия улыбнулась натянутой улыбкой и пожаловалась, что её укачало в самолете. Когда Франц привез её в этот роскошный номер в «Адлоне», она, вот так же, как и сейчас, скрылась в ванной и сидела там не менее двух часов. Он несколько раз пытался войти, но лёжа во вспененной воде, она встречала его таким колючим отторгающим взглядом, что он, пробормотав извинения, спешил ретироваться. Близости между ними так и не случилось. Сначала Франц предпринимал некоторые попытки, однако Аделия всякий раз осаждала его удивленно-надменным выражением скуластого лица, с заносчиво гордо посаженным носом, укрупненным легкой горбинкой. Он отступал словно перед дулом направленного на него пистолета. В душе чертыхался – «Не могли найти дуру попроще». При этом она постоянно плакала, вернее, сотрясалась всем телом от беззвучных рыданий. «Ничего себе, прислали женушку» – вздыхал Франц и старался вести себя с Аделией с насмешливостью и снисходительностью уставшего бонвивана.
Чтобы немного успокоиться, Аделия улеглась в ванну с горячей водой. Закрыла глаза и, как за спасительную соломинку, ухватилась за воспоминания о своей когда-то безмятежной московской жизни. Сразу же возник образ мамы, постоянно разрывавшейся между кухней и письменным столом. Отец всегда посмеивался над ней и просил Адочку (так ее звали дома), чтобы проследила за мамой, а то вместо соли та выльет в солянку чернила из чернильницы. Сам он писал английской автоматической ручкой, чем очень гордился. Кухня была общей. На ней было весело. Дети всех возрастов сновали между тремя газовыми плитами и все время что-то жевали. Аделия легко вписывалась в эту компанию, хотя соседи считали их семью барским пережитком. Еще бы! Ведь они занимали целых три комнаты с арочными окнами, выходящими на Бульварное кольцо. Отец Аделии – Борис Оттович Шранц был известным архитектором и сыном еще более знаменитого архитектора царского двора Отто Шранца, приехавшего в Санкт-Петербург из Вены по личному приглашению Александра Третьего. Его Адочка не помнила, поскольку дед умер еще до революции. После его смерти родители перебрались в Москву, где отцу предложили работу в комитете по созданию генерального плана строительства Москвы и выделили эти самые три комнаты в обмен на огромную петербургскую квартиру. Впрочем, все это не запечатлелось в детской памяти. Мама преподавала в школе немецкий язык и справедливо полагала, что её дочь должна владеть им в совершенстве. Поэтому девочка с самого рождения училась говорить сразу на двух языках. Лия Григорьевна безумно любила дочь, но была с ней по-учительски строга и принципиальна в своих методах воспитания. Адочка её боялась и старалась вести себя с прилежностью первой ученицы. Зато с отцом в полной мере ощущала всю радость детского бытия. Они постоянно дурачились, играли и устраивали друг другу разные неожиданности.
Именно поэтому, когда после окончания полного университетского курса, Аделии в деканате предложили как лучшей студентке ехать на языковую практику в Липецкое летное училище, где впервые стажировались немецкие летчики, она сперва занялась обработкой отца. Он, разумеется, и слышать не хотел о таком сумасбродном желании. Какой Липецк! Какие летчики! Юная фрау в армейских казармах?! Нет, только в МИД! Пусть для начала носить бумажки, зато по каким коридорам! Однако у Ады за годы учебы в университете накопился большой опыт по уламыванию папы. Знала бы она тогда, что из этого всего выйдет! Но папа сдался и, невзирая на потоки слез из огромных трагических глаз Лии Григорьевны и её материнские заклинания, принял сторону дочери. Сейчас Аделии трудно объяснить себе, с чего это она вбила себе в голову, что надо ехать в Липецк. Порыв юной души? Увлечение авиацией? А может, тайное желание увидеть живых немецких летчиков? Настоящих иностранцев, решивших учиться в самой лучшей стране мира. Она отчётливо представляла, с какой гордостью будет говорить о преимуществах социализма. Короче, в Липецк она прилетела в самом радужном настроении. С маленьким фетровым чемоданчиком, в котором лежало два платья и спортивный костюм с эмблемой общества «Динамо». А еще толстые словари и тетрадка для ведения дневника.
Их группу, состоявшую из двух девушек и четырёх парней (все обладатели красных дипломов), встречал молодой лейтенант с озорным приветливым лицом. Он тут же начал оказывать внимание девушкам и по-военному отдавать приказы их однокурсникам. Быстро погрузившись в кузов грузовика АМО, они, подскакивая на ухабах и чихая от придорожной пыли, поехали в расположение летного училища. Первым, кого Аделия там встретила прямо на КПП, был он. Высокий белокурый немец с широкой доброй улыбкой и стальным, прямо-таки завораживающим взглядом. Он был в штатском – в клетчатой рубашке с воротником апаш и в отутюженных в мелкий рубчик зеленых брюках с высокими обшлагами. Таким он ей запечатлелся раз и навсегда. Сопровождавший их лейтенант похлопал его по плечу и объяснил им – это немец! Аделия постаралась поскорее отвести взгляд в сторону, поскольку ей показалось, что блондин улыбался именно ей. Благо в окошечке возникла голова в фуражке и приказала предъявить документы.
Белокурого немца звали Альфред. И, возможно, именно сегодня ей предстоит увидеть его снова. Даже горячая вода не смогла остановить нервную дрожь, в который раз охватившую всё тело Аделии. В дверь ванной комнаты настойчиво постучал Франц.
Глава вторая
Зал берлинской оперы блистал так, словно за её стенами не было тягот затянувшейся войны, карточной системы на все даже самые необходимые товары. Успехи на Сталинградском фронте породили столь давно ожидаемую эйфорию и, казалось, что момент триумфа германского духа уже не за горами. Поэтому дамы позволили себе щеголять в умопомрачительных французских нарядах, напрочь перечеркивающих унылую моду, насаждаемую программой «пушки вместо масла». Среди черных и серых мундиров в партере мелькали фрачные пары. Оркестранты настраивали инструменты, а глаза зрителей невольно скашивались в сторону парадной ложи, где должен был появиться рейхсмаршал Герман Геринг.
Франц тоже с беспокойством поглядывал на пустовавшие в этой ложе кресла. И только Аделия, сидящая рядом, оставалась безучастна ко всему этому возбужденному великолепию. Выглядела она безупречно. На ней было платье из креп-сатина стального цвета с воротником стойкой, глубоко вырезным впереди, и широким поясом, жестко обхватывавшим тонкую талию. Его Франц присмотрел в большом универмаге на Виттенбергплац. Из продажи давно исчезли какие бы то ни было платья. Это, удивительно красивое, надетое на манекене, было выставлено в витрине. После долгих уговоров и потрясания целой пачкой рейхсмарок, Францу удалось его приобрести, и хотя с ним сразу же пришлось бежать в химчистку, оно того стоило! Теперь оно выглядело сногсшибательно. Тонкую шею Аделии украшала нитка черного жемчуга. Темно-каштановые волосы были убраны назад в узел, открывая маленькие аккуратные уши с серьгами, усыпанными более мелкими жемчужинами.
Несмотря на внутреннее смятение, Аделия застыла с задранным вверх острым подбородком и слегка прикрытыми миндалевидными карими глазами. Её полные рельефно очерченные губы, едва акцентированные розовой помадой, были сжаты, придавая всему облику вид капризной гордячки. Франца с первых дней их знакомства поражало её умение мгновенно превращаться из истеричной плаксы в гордую, испепеляющую презрительным взглядом, неприступную женщину. В данном случае, это было к месту.
Неожиданно зал взорвался аплодисментами. К дирижерскому пульту в оркестровой яме поднялся маэстро с роскошной черной шевелюрой, подернутой благородной проседью – Герберт фон Караян. Он раскланялся и взмахнул палочкой. Первые аккорды увертюры, словно волшебным взмахом, затушили свет многочисленных хрустальных люстр и бра. Раскрылся занавес, и раздались глубокие волнующие звуки оперы Вагнера «Нюрнбергские мейстерзингеры».