Боги войны в атаку не ходят
Шрифт:
Когда вся батарея уже стояла колонной, нехорошие предчувствия капитана сбылись — примчался начальник полигона: допотопный, сто раз перекрашенный вездеход ГАЗ-69 подлетел прямо к бамперу первого грузовика.
— Почему стреляли?! — выскочив из легковушки, с ходу закричал немолодой, строгого вида майор.
— Никто не стрелял, — как ни в чём не бывало, сказал Григорьев. — С огневых позиций сразу после команды свернулись.
— Выстрел же был! — майор разгорячено тыкал рукой на склон соседней сопки. — И разрыв!
— Никто не стрелял, — стоял на своём Григорьев, никак не выдавая неправды лицом. — Колонна уже пять минут выстроена — провожу инструктаж перед маршем.
— Инструктаж, значит?! За дурака меня держите?!
Суровая физиономия начальника полигона не сулила ничего хорошего. Выпуклые шишаки над глазами майора, поросшие мохнатыми бесцветными бровями и напоминающие осенние болотные кочки, глубоко посаженные цепкие глаза говорили об одном: такие служаки на компромиссы не идут даже в пустяках. А что говорить, когда свершилось ЧП? Кроме фамилий виновных и объяснительных записок с чистосердечными признаниями, им ничего не нужно — хоть взамен золотые горы насыпь!
Упёршемуся с раскаянием Григорьеву на словах была обещана тысяча неприятностей, вплоть до прокурорского вмешательства, и было произнесено едва ли не клятвенное обязательство незамедлительно зарядить в полк такую вонючую «портянку», от которой командование полка хватит пожизненный Кондрат!
И такая «портянка» пришла очень быстро. Бужелюк, получив строгое указание разбираться, наполнился неописуемой радостью: теперь он отправит «дорогих» товарищей из второй батареи прямо в лапы к прокурору! А тот совсем по-другому вразумит зарвавшихся офицеров! Без соплей и сюсюканий!
В очевидном предчувствии крупных неприятностей Фалолеева опять измучила совесть — больше всего на орехи достаётся ни в чём неповинному Григорьеву! Опять, почти до слёз, было обидно, что начальство раздуло из мухи слона и с этим раздутым слоном носилось, как тупоголовый громила с кувалдой, грозя незаслуженно обрушить её на головы приличных людей. Фалолеев порывался доложить Бужелюку, что это его, личное решение — стрелять после команды «Отбой», но Григорьев признательный порыв у подчинённого остудил:
— Не торопись, Гена! Завтра будет видно.
Так выдержанно поступить Григорьеву подсказал всего лишь большой армейский опыт, а вовсе не гениальное предвидение… но наступившее завтра превратило полигонное ЧП в сущий пустяк, про который забыл даже злопамятный Бужелюк… Следующим днём весь Советский Союз узнал о Государственном комитете по чрезвычайному положению…
А совсем скоро сбылись мечтания Григорьева — удушливые партийные сети сгнили разом, потеряли свою прежнюю силу и прочность. Река жизни, высвободившись из сонной, заплесневелой запруды, наддала ходу, потекла стремительней и опасней: подполковника Бужелюка высокие покровители перетащили командиром полка в Нижний Новгород, что, впрочем, совсем не избавило того от недоброй памяти; Григорьева поставили зампотехом дивизиона и присвоили ему звание «майор»; старший лейтенант Фалолеев занял место командира второй батареи.
Он по-прежнему холостяковал, но, оставшись без «покровительства» ненавистного Бужелюка, умудрился выбить квартиру — и весьма удачно, в одном подъезде с Григорьевым. Однокомнатные апартаменты в военном городке — последнее, что смогла оставить в наследство своему птенцу советская армия… А первый президент России в это время развернул страну на новый курс…
Россия сразу же занялась сокращением военного «поголовья». На столице Забайкалья демонтаж «бронепоезда», который, по правде, стоял вовсе не на запасном, а на главном пути, отразился своеобразно. Военные, влекомые кто свободой, кто необъятными возможностями гражданки; гонимые кто ненужностью, кто переменчивым ветром судьбы или суровостью климата, большим числом устремлялись из края вон: по родным республикам, обретшим гордый статус независимых государств; по заповедным местам юности — где росли и учились; а кто поотчаяннее, половчее — и вовсе в Москву или переименованный Петербург, за разрешённым предпринимательским счастьем.
Узаконенное право частной собственности на жильё, ранее народу почти неведомое, помогало покидать места службы не с пустыми карманами, а с приличными суммами. И хотя читинские квартиры оценивались порой в смешные деньги, бывшие защитники Родины не уповали на журавля в небе и решительно меняли своих «синиц» на наличные. Военные городки быстро разбавлялись гражданским людом: вместо капитанов и майоров, прапорщиков и старлеев, по подъездам всё чаще засновали пронырливые субъекты непонятной наружности.
Старшина первой батареи Бережко, что соседствовал с Фалолеевым на лестничной площадке, тоже собрался в дальнюю дорогу. Сорокалетний прапорщик — высокий, героического непреклонного вида, с рябым лицом и прокуренными усами, в гости к Фалолееву зашёл с бутылкой портвейна и без особых прелюдий стал делиться планами о «великом» переселении на «ридну Украину». «Рвану, пока можна по-человечьи: с выслугой, званием, с сохранением пенсиона!» — распевно пояснял старшина.
Фалолееву показалось, что хохляцкий говорок у соседа теперь прорывался куда веселее прежнего, потому как помимо сладостного упоминания о несметных украинских богатствах, что с нетерпеньем ждали весь украинский народ, и героического забайкальского старшину в том числе, прапорщик без страха и упрёка откостерил всё командование полка.
Одной ногой, а тем более языком, Бережко был уже на далёкой родине: едва остыв от глобальных проблем насчёт самостийности Украины и скорого тамошнего процветания, он похвастал, какие у них в Полтаве чудесные яблоки и груши. Цокая языком, как бы желая прямо сейчас ухватить добротными зубами краснобокий «макинтош» или брызжущий соком «белый налив», прапорщик всё же вернулся на грешную забайкальскую землю и посетовал на неуёмное количество желающих сбыть квартиры. Из-за таких вот драпунов цены в городке докатились уж совсем до мизера.
— Небогато дают, дюже небогато! — нацеживая с тщательным приглядом (чтобы поровну!) в стаканчики портвейн, возмущался старшина. — Ось, дурный народ, це ж фатира, жильё, не конура собачья!
Прапорщик вскидывал стаканчик, чокался и божился, что будет торговаться изо всех сил, но на родину поедет с добрыми грошами. По ходу опорожнения бутылки прояснилась и причина визита Бережко. «Гена, прикупи у меня гарнитурчик кухонный, — ласково заглянул он в глаза Фалолееву, — тебе мебелишка во как треба!» Фалолеев чуть откровенно не прыснул со смеху. О дремучести кухонного гарнитура Бережко, едва ли не наполовину съеденного тараканами, и о том, что сосед не знает, уж кому эти опилки сбагрить (от прямого совета выкинуть старье на помойку, усы прапорщика страшно передёргивались, и он гневно бормотал: «Ещё дело — добро по помойкам раскидывать!»), наслышаны были все.