Боль мне к лицу

Магдеева Гузель

Чувствую себя еще более виноватой — и перед Ваней, и перед Толей, избегая взглядом последнего.

— Аня, — окликает вдруг он меня, а я сбиваюсь с шага от неожиданности. — Книга.

Энциклопедия о бабочках, забытая в машине Толи, заставляет меня вернуться назад. Он стоит, держа пакет в вытянутой руке. Касаюсь прохладной глади целлофана, но мужчина не спешит разжимать пальцев, ища встречи со мной глазами.

Я вижу в них боль.

Отчаянье.

Ненависть?

— Прости, — шепчу так тихо, что

сама почти не слышу себя. Смаргиваю наворачивающиеся слезы.

Голоса перешептываются втроем, жалея Толю, но четвертый снова молчит.

— Прости, — голос ломается, и книга выпадает их ослабевших пальцев, когда Толя отпускает ее и отступает назад, словно не желая слушать меня.

Я опускаюсь, чтобы поднять ее, незаметно вытирая тыльной стороной ладони две мокрые дорожки с лица.

Толик уезжает, грубо трогаясь с места, и пару мелких камней из-под колес его авто летят в мою сторону, падая крошками на многострадальный пакет.

— Аня!

Я бегу преданным псом вслед Ивану, молча усаживаюсь в джип, прижимая к себе книгу в перепачканной упаковке.

Он сжимает руль так нервно, что кажется — еще немного и вырвет его с корнем. Осколки чужого гнева наполняют салон доверху. Я боюсь пошевелиться, чтобы не уколоться ими.

— Как ты узнала?

— Голоса, — запинаюсь в ответ. Я нервничаю, и снова словно ощущаю чужую ладонь, сжимающую щеки, будто тиски.

— Рассказывай, — он несется по дороге, заставляя спидометр взлетать вверх.

Я открываю рот, но не успеваю — в кармане вибрирует телефон. Прерываюсь, чтобы посмотреть на номер звонящего, но не узнаю высветившийся телефон.

Под хмурый взгляд Ивана отвечаю:

— Алло, — и слышу взволнованный голос отца:

— Аня? Аня, это папа. Мама в больнице, на нее напали!

И мир вдруг превращается в черную дыру, в которой исчезают свет, звук и мое сознание.

Глава 21

Иван разговаривает с отцом, забрав у меня мобильный.

Слышу его как сквозь вату: голос Доронина доносится издалека, с трудом пробивается в сознание, но я все равно не понимаю ни слова.

Перед глазами возникает мамино лицо, — не с прошлой встречи, а такой, какой она живет в моих воспоминаниях — с темным каре волос, всегда подведенными глазами, маленькими гвоздиками сережек в ушах. Глядя на них, я всегда мечтала о похожих, и когда в пять лет мне прокололи уши, мама подарила мне серьги — золотого цвета, с малиновыми камнями. Они до сих пор хранятся в коробке с моими вещами.

Мне страшно думать о том, что с мамой. Как бы я не была обижена на нее, потерять родного человека, едва снова найдя общий язык… одна мысль о ее смерти невыносима. Я пытаюсь думать о хорошем, но не знаю, за что зацепиться.

Иван трясет меня за плечо:

— Аня, слышишь, нет?

Я

поворачиваюсь, концентрируясь на его губах, пытаясь понять, что он говорит мне.

— Аня!

Наша машина останавливается, Иван проводит ладонью по моему лицу, и я вздрагиваю, вспоминая, как совсем недавно меня так же касался чужой человек. Тихий неживой голос снова шепчет о глупой бабочке, которой сейчас трепещет сердце.

Глаза Доронина темнеют, он тянется ко мне и осторожно целует. Я греюсь в его тепле, оживая, подаваясь на встречу. Держусь, как за спасательный плот, снова ощущая твердь под ногами.

— Все будет нормально, — обнадеживает Иван, только он не бог и не всемогущ. Его обещания лишь для утешения, хотя сейчас довольно и их.

— Поехали, — я отрываюсь от него с трудом, но терять время — страшно. Лишь бы успеть, лишь бы все обошлось…

Через тринадцать минут я переступаю больничный порог, ежась. Стены, выкрашенные светло-зеленой краской, то сужаются, то расширяются, пульсируя. Мы подходим к небольшому окошку, — сначала Иван, за ним я, не понимая, как действовать дальше.

Если бы я приехала без него, то не решилась бы войти, преодолеть самостоятельно двери, отделяющие меня от людей в белых халатах. Я незаметно беру Ивана за руку, и он крепко сжимает мои пальцы, вселяя уверенность.

— Посещения уже прекращены. Она в реанимации. Дождитесь, когда переведут в палату, — сообщает девушка в медицинском колпаке, не отрываясь от монитора.

Я вижу только верхнюю часть ее лица, со светлыми редкими бровями, белесыми ресницами с почти выгоревшими кончиками.

— А когда ее переведут?

Во рту сухо. Хочется пить, но воды поблизости нет.

— Не знаю, женщина, — устало отвечает медсестра, скользя по мне быстрым взглядом.

Иван достает удостоверение, просовывая руку в окошко. Я жмурюсь, считая медленно до десяти.

Раз. Мама в реанимации.

Два. Интересно, папа рядом с ней?

Три. Надеюсь, ее скоро переведут.

Четыре. Может, все не так плохо?

Пять.

— Надевай бахилы, — полицейский протягивает мне два синих полиэтиленовых комочка, прерывая счет.

— Пускают? — вопрос кажется бессмысленным, и я торопливо натягиваю на ноги шуршащие пакеты, следуя за Иваном. Он идет уверенно, будто все ему тут знакомо. Когда мимо провозят женщину лет шестидесяти на каталке, провожающую окружающих пустым, мутным взглядом, я спешно отвожу глаза.

Идем длинными коридорами, и никто не интересуется, что мы тут делаем. Вижу большие часы, показывающие без десяти девять — бесконечный, полный странных событий день, конца которому не видно.

— Аня? — я поворачиваю голову на звук и вижу отца. В белом мятом халате, шатающийся, он не решается шагнуть ко мне, — так же, как и я.