Болотные огни(Роман)
Шрифт:
Только когда она ушла, Борис понял, что произошло непоправимое: Ленка пойдет по дороге. Там, у Берестова, ему казалось, что все средства хороши, лишь бы ни >в городе, ни в поселке не произошло больше ни одного убийства, но теперь… Неужели среди ребят может быть предатель? Однако последний раз они с Водовозовым выходили в засаду, не сказав об этом никому, кроме Берестова. Правда, их знают в лицо, за ними могли следить, а Ленку никто не знает. Расчет ее верен. Но примириться с этим нельзя.
Завтра. Завтра пойдет она по проклятой дороге. Это завтра казалось чертой, разделившей жизнь надвое, бедой, что сторожит из-за угла, порогом, который не переступить. Борис бродил и по городу и за городом — несколько часов. Бывали минуты, когда он готов был пойти прямо к Ленке в тот окраинный домишко, где она жила, однако он не имел права этого делать. Сколько ни твердил он себе, что каждую минуту нужно уметь перенести или хотя бы переждать, ничто не помогало ему в тот вечер.
«Интересно, увидится ли она сегодня с Водовозовым или нет?» — вдруг подумал он и сейчас же пошел в розыск. Водовозова не было. «Ну конечно, они сейчас вместе. Это только мне нельзя к ней приходить. Он приходит».
В жажде горьких воспоминаний побрел он в старый парк, где так недавно и так расточительно, не понимая своего счастья, виделся с Леночкой. На ту самую скамейку под бузиной.
Скамейка была занята. На ней сидела Ленка.
— А позже прийти ты не мог? — сварливо спросила она. — Второй час здесь торчу.
— Ты только не волнуйся, — говорила она. — Брось. Все будет в порядке. Впрочем, это всегда так, — добавила она задумчиво, — мне идти — ты волнуешься, тебе придется идти — я себе места не найду. Уж такое наше дело.
Борис не узнавал ее. Это была новая Ленка.
— Тебе тогда здорово жаль было бабушку? — спросила она.
— Очень жаль. Был такой добрый гриб-боровик, смешливый старый гриб.
— Вот видишь, как же мне не идти?
— Неужели завтра пойдешь? — спросил он, за плечи привлекая ее к себе.
Она кивнула, глядя ему в глаза.
— Неужели завтра действительно пойдешь?
Она снова кивнула.
— А поцеловать тебя можно?
И она кивнула в третий раз.
С силой он сжал ее в объятиях и слышал, как она что-то шепчет, уткнувшись лицом в его куртку. Ему даже показалось, что она плачет.
— Что ты, что, хорошая моя?
— Ты расплющил мне нос о пуговицу, — внятно сказала она, поднимая к нему лицо. А глаза ее были туманны.
— Я не волнуюсь, — сказал он. — Только бы скорее прошла эта ночь. Вот и всё.
— Перешагнем, — весело ответила прежняя Ленка. — Только не убирай руку, — прибавила новая.
Он и не думал убирать руку, которой прижал к груди ее стриженую голову.
— Какие волосы у тебя странные. Даже ночью видно, что полосатые, светлые и темные.
— Это они летом так странно выгорают. Милка так и называет их продольно-полосатыми.
— Что это за Милка?
— Ведерникова Милка, мой лучший друг. Вот, наверно, ждет меня, не дождется.
— Постой, она знает о том, что ты поедешь в поселок?
— Конечно, я ей написала.
— Ленка, какая неосторожность.
Ленка засмеялась.
— Ничего ты не понимаешь, — сказала она. — Мальчик.
— Как светло. Ну и ночь.
Вдали пробежал состав, унося далеко на север крик паровоза.
— Когда поезд вот так убегает куда-то, — продолжала Ленка, — сразу представляется, какая у нас огромная страна, и начинаешь чувствовать себя очень маленькой. А когда я шла — вот как пойду завтра — ночью по дороге, мне казалось, что я одна иду, огромная, по пустынному земному шару. Это неприятно. Лучше чувствовать себя маленькой в большой стране. Ты напрасно ревновал меня к Водовозову, — добавила она вдруг, но Борису этот переход не показался странным. — Ты знаешь, что они никогда не расстаются, — продолжала она. — Куда бы Дениса Петровича ни назначили, Павел Михайлович, как говорится, пройдет огонь и воду, а окажется рядом с ним. Я не знаю, как тебе объяснить, только когда я разговариваю с кем-нибудь из них, я всегда думаю о том. Даже не думаю, а знаю… какая у нас большая страна, как огромна революция и сколько еще всего нужно сделать. Я, наверно, плохо объясняю.
— Ты объясняешь плохо, но я почему-то все-таки понимаю. Ты хочешь сказать, что они молодцы.
— Я вернусь, — шептала она, когда была уже поздняя ночь, — я вернусь, хотя бы потому, что жить без тебя уже больше не могу.
Смел ли он мечтать, что Ленка, сама Ленка скажет ему когда-нибудь эти слова! Да Ленка ли это?
Вдруг она выпрямилась. В лунном свете ее лицо казалось белым и твердым.
— Я вернусь и буду штопать тебе носки, — сказала она напряженным голосом.
Борис сейчас же понял и рассмеялся. Для девушек их поколения носки были символом домашнего рабства и олицетворением домостроя. Недаром недавно в клубе у них исключили из комсомола одного парня «за взгляд на женщину как на рабыню». Большей жертвы Ленка принести не могла.
— Можешь не беспокоиться, — сухо повторила она, — я вернусь, чтобы штопать тебе носки.
— А я и не беспокоюсь, — ответил он, — у меня нет носков, я хожу в портянках.
— Нам пора, смотри, как посветлело на востоке, — сказал Борис.
— Ну подождем еще немного.
— Тебе нужно выспаться.
— У меня на это весь завтрашний день, до вечера.
— Ну тогда иди ко мне.
Берестов и Водовозов долго еще сидели в розыске. Денис Петрович зашивал гимнастерку.
— Никак не удается нам с тобой, Пашка, дом завести, — говорил он, — где бы нас с тобой ждали и пуговицы пришивали бы. Впрочем, тебя, ты говоришь, невеста ждет. Удивительно, как оно все лезет.
— Брось врать, — кратко ответил Водовозов.
— Разве я вру?
— А что же ты делаешь?
— Конечно, мне тоже тяжело. Но я думаю так: наш долг любыми средствами остановить убийства.
Ты этой бабки не видал, когда она на дороге лежала, а я видал. И если теперь мне предлагают сотрудника, который такие дела делал и может сделать, я не имею права отказываться. Тем более, что всех нас знают в лицо, а ее никто не знает.
— Да ведь девчушка же. Случись с ней что- нибудь, мы же со стыда сгорим.
— А так не горим?
Водовозов ходил из угла в угол, по привычке засунув руки в карманы галифе.