Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
Переступив порог дома, она остолбенела от неожиданности: в кресле у горящего камина сидела Северга и цедила маленькими глотками хлебную воду со льдом. Кувшинчик и блюдце с сырной закуской стояли на столике.
– Ты? – вырвалось у Темани. Сердце её глухо и сильно бухнуло, удар отдался эхом в висках.
Северга повернула к ней осунувшееся, смуглое лицо с жёстко сжатыми губами. Суровая сталь взгляда замерцала в свете камина.
– Я, – хмыкнула она. – А кого ещё ты ожидала здесь увидеть, крошка?
Как давно Темань не слышала этот голос – спокойный, чуть насмешливый, прохладный! Так
– Просто ты так... внезапно вернулась, – пробормотала она, присаживаясь в кресло напротив.
– Ты, наверно, надеялась, что я сгину где-нибудь вдали от дома? – усмехнулась Северга. – Ну, извини уж, что не оправдала твоих надежд.
Знакомый яд в словах, знакомый лёд глаз, никогда не таявший даже при улыбке... И знакомый неутолимый голод, в котором Темань жила все эти годы. А Северга, окинув её долгим, внимательным взглядом, улыбнулась:
– У нас пополнение в семействе, как я погляжу... И кто же папаша?
– Это неважно, – проронила Темань, невольно прикрывая живот руками ограждающим, защитным движением. – Он подписал договор и больше не появится в нашей жизни.
– Вот оно что. Понятно.
Северга плеснула себе ещё хлебной воды, осушила чарку, кусочки льда звякнули внутри искрящегося хрусталя. Со стуком поставив сосуд на столик, она откинулась в кресле и уставилась на Темань сквозь прищур ресниц – то ли дремотный, то ли смеющийся.
– Тебе идёт животик. Ты с ним очаровательна.
Темань скривила губы. А ведь она уже почти думать забыла о Северге, окунувшись в работу и ожидание ребёнка, но один взгляд в её льдисто-язвительные, колкие глаза – и она опять очутилась в отправной точке. Там же, где и была со своими страданиями, ревностью, несбыточной мечтой быть любимой... И не кем-нибудь, а этой «неприятной во всех отношениях особой». Она полжизни была готова отдать за одно «люблю» с этих неумолимых, беспощадных губ, жестоких и твёрдых. Думала, что исцелилась от недуга по имени Северга, победила эту зависимость, но всё осталось на своём месте.
– Ты ужинала? – только и смогла она спросить, прочистив осипшее горло.
– В дороге перекусывала часов пять назад. Надо бы в купель залечь, отмокнуть, но что-то лень одолела. – Северга опрокинула ещё чарочку, занюхала сыром.
На ней была её видавшая виды стёганка, кожаные штаны и высокие форменные сапоги. Рубашка, конечно же, пропотевшая, воротничок грязный... Темань отмечала каждую мелочь жадно-цепким, изголодавшимся взглядом, и поймала себя на безумной мысли: ей хотелось вжаться в это гибкое, как хлыст, и твёрдое, как клинок, тело, пахнущее потом и долгой, трудной дорогой, вцепиться и не отпускать. Пусть опять самообман, пусть!.. Пусть мираж, выдумка, но ей до стона сквозь стиснутые зубы хотелось утонуть в объятиях Северги. Так обнимать не умел никто, кроме неё – крепко, властно, победоносно, с чуть насмешливой лаской и превосходством.
Северга всё-таки помылась и переоделась, и Темань велела дому подавать ужин. Супруга вышла к столу с ещё немного влажными волосами, в чистой рубашке
– Ну, как у тебя дела, детка? Много книжек написала? – спросила она, садясь.
– Выпустила один сборник стихов. Как-то не до творчества в последнее время, работы много. – Темань тонкой струйкой цедила сливки в свою чашку, а Северга предпочитала отвар без добавок.
– Всё про светскую жизнь пишешь и по сборищам шастаешь? – Северга жадно отхватила клыкастым белым оскалом сразу половину пирожка с мясом.
– Нет, я теперь главный редактор нашего «Обозревателя». – Темань отвечала сдержанно, кратко, оставляя несказанным слишком многое – почти всё. Но то, что она безжалостно вычёркивала на словах, никуда не девалось из памяти – и отказы издательств, и безработица, и безденежье, и сырой мрак одиночной камеры. И сожжённый роман...
– Ого, вот так повышение! Ты у нас теперь важная птица, – усмехнулась Северга, жуя и прихлёбывая отвар.
Конечно, она могла усмехаться, не зная всего. Да если бы и знала, что с того? Все мытарства, перенесённые Теманью, казались пустячными по сравнению с её военной действительностью – каждодневным риском для жизни. Как знать, что ей на этом задании довелось пережить? Она осунулась, похудела, даже, как казалось Темани, постарела. Щёки немного ввалились, скулы выступали острее и жёстче, но глаза оставались всё теми же ледяными буравчиками, пристальными и не знающими ни страха, ни смущения.
– После ужина я обычно прогуливаюсь, – сказала Темань, допив последний глоток отвара. – Это полезно. Но если ты устала с дороги, можешь отдыхать, а я пройдусь, подышу воздухом.
– Сочту своим долгом сопровождать свою супругу на прогулке, – поднялась Северга, шутливо прищёлкнув каблуками. И добавила, распахнув окно и вдохнув сырой после дождя ветер: – Накинь что-нибудь тёплое, сладкая. Вечер прохладный.
Темань сомлела от прикосновения её рук, набросивших ей на плечи плащ. А может, Северга просто не умела говорить «люблю»? Вместо этого было «накинь что-нибудь тёплое». Разве заботятся о том, кто безразличен? Сердце снова начало сладко таять, но тут выскочила проклятая пошлая картинка: Северга и дочка тысячного. «Она вас не любит, ваш брак себя изжил, ей нужна я».
Да, недуг коварен. Всё, что Темань с таким трудом, с такой кровью сердца отвоевала, он снова забирал играючи, одним небрежным полуобъятием за плечи.
– Что примолкла, крошка? – Северга легонько прижала Темань к себе, шагая с нею по дорожке городского сада. – Обычно ты такая щебетунья... Устала? Может, присядем?
Темань сама не знала, чего ей хотелось – то ли сдаться, прильнуть, вернуть всё былое, то ли сделать шаг прочь и освободиться. Одно ей было ясно как день: много воды утекло, многое изменилось, в том числе и она сама. Дамрад, сама того не желая, сделала её сильнее – и притеснениями, и этим ребёнком. Существовало ли на свете что-нибудь, что испугало бы теперешнюю Темань? Вряд ли. Остался последний рывок – и она исцелится. Один шаг до свободы. Её уже не страшило одиночество, малыш дал ей силы и крылья, способные вынести её из самой беспросветной, глубокой и безнадёжной пропасти.