Больше, чем игра

Романов Станислав

Как только оба Егора вернулись домой к хозяину, гость снова испросил себе бумагу, тушь, перо и засел за стол рисовать новую карту.

– Я извиняюсь, – Егор‑хозяин понимал, что затрагивает чрезвычайно деликатную тему и потому подъехал с вопросом как бы дурачась, – а кого мы будем приносить в жертву?

– Никого, – отстраненно ответил Егор‑гость. Он чувствовал, что приближается к тому самому правильному состоянию. Это было, как сказал бы Ленька, то самое оно.

– Но ведь без этого ничего не получится.

– Получится.

Егор‑хозяин кивнул и удалился на кухню, прикрыв за собой дверь комнаты. Стук закрывшейся двери был как сигнал для Егора‑гостя; он свернул крышку с пузырька с тушью, омакнул перо и сделал на бумаге первый штришок – еще не вполне уверенно, как бы пробуя и проверяя.

Затем сделал еще штрих, и еще, и еще… Каждая черточка – Егор знал это – была верной. Он начал рисовать с глаз – это было странно, раньше он никогда не начинал портреты с глаз, да и в художке не так учили: сначала полагается наметить овал лица, общие очертания, приблизительные пропорции, а уж потом детали: глаза, нос, рот…

К черту! Это не ученический рисунок! Егор рисовал Лену. Не такой, какой увидел ее впервые – в общаге, в койке у Леньки, нет. Он рисовал Лену такой, какой запомнил ее при их следующей встрече: она сидела на скамейке, склонившись над книгой, он спросил: Давно сидишь? – она посмотрела на него снизу вверх, у нее было такое лицо, такое… Вроде бы ничего особенного, и все же, и все же… Глубокие глаза, длинные пушистые ресницы, темные брови, едва заметно вздернутый носик, пухлые губы, слегка приоткрытые, словно что‑то вот‑вот должно быть произнесено, четкая линия подбородка и обрамляющие лицо волосы – длинные прямые и светлые, похожие на мягкий лен… Егор не знал, что водило его рукой, как ему удалось изобразить Лену такой – она смотрела с карты, как живая… Нет, она и была живой, настоящей. Сколько же прошло времени, пока он рисовал карту? Часа два, по меньшей мере… Егор‑хозяин по‑прежнему обретался на кухне, он ни разу не заглянул в комнату и вообще старался не шуметь. Когда Егор‑гость показался на кухне, потирая покрасневшие от переутомления глаза, Егор‑хозяин порывисто поднялся ему навстречу.

– Ну что?

Вместо ответа Егор‑гость подал двойнику карту с портретом Лены.

– Да, это она, – сказал Егор‑хозяин, придирчиво изучив новый эмберский козырь. – Как только тебе такое удалось?

– Не знаю, – искренне признался Егор‑гость. – Наверное, это и есть волшебство.

– Ага, конечно. – Егор‑хозяин покачал головой. – Ты думаешь, эта штука сработает?

– Я очень на это надеюсь, – сказал Егор‑гость тихо.

Егор‑хозяин вернул эмберский козырь создавшему его художнику.

– Значит, твое возвращение домой откладывается?

– Возможно, это и есть мой путь домой, – сказал Егор‑гость. – Я найду Лену, найду этого ее Протея, кто бы он там ни был, и постараюсь вытрясти из него все необходимые сведения.

– Ну ладно, Орфей, удачи тебе, – сказал Егор‑хозяин. – Ты заходи еще как‑нибудь. С тобой интересно.

– Сбда я дорогу знаю. – Егор‑гость похлопал себя по карману рубашки, где лежал первый эмберский козырь. – Срасибо тебе за помощь и… ну, и за все, в общем.

– В общем – не за что, – с немного смущенной улыбкой ответил Егор‑хозяин.

– Ну, я пойду, – сказал Егор‑гость и повернулся к двери.

– Постой, – окликнул Егор‑хозяин. – А можно я посмотрю на то, как ты… это… будешь уходить? Очень интересно, как это выглядит со стороны.

– Я и сам хотел бы знать, как это выглядит со стороны, – сказал Егор‑гость. – Смотри, конечно. Может, когда‑нибудь и мне расскажешь о том, что увидишь.

Оба вышли в маленькую тесную прихожую. Егор – гость надел свои кроссовки, взял в левую руку чертежный футляр с мечом, в правую – карту с портретом Лены.

– На всякий случай – до свидания, – сказал Егор‑гость и подмигнул. Было заметно, что он очень волнуется.

– До свидания, – ответил Егор‑хозяин. Он волновался не меньше, он не меньше гостя желал, чтобы у того все получилось.

Егор‑гость остановил взгляд на портрете Лены. Он смотрел, не мигая, у него даже зрачки не двигались. Егор‑хозяин тоже старался не мигать, боясь пропустить что‑нибудь из того, что сейчас должно будет произойти. Но прошла, наверное, минута – и ничего не случилось. Егор‑хозяин, менее привычный к подобного рода созерцаниям, чувствовал усиливающуюся резь в глазах, он уже едва удерживал веки. А Егор‑гость вдруг произнес, все так же глядя на карту в руке:

– Извини, что я без приглашения…

Егор‑хозяин от неожиданности мигнул, на мгновение облегченно сомкнув веки, и в этот самый момент, когда глаза его были закрыты, он ощутил слабое дуновение воздуха на своем лице. Егор‑хозяин распахнул глаза как мог широко – и увидел свое собственное отражение в большом зеркале, что висело на стене напротив входной двери.

Гость ушел.

10

…В тот же самый миг, лишь только Копаев обратился с мысленным пожеланием к Лабиринту, весь узор пришел в движение – медленное, но головокружительное. Черные и белые фрагменты Лабиринта смещались, образуя новые сочетания, новые узоры. И это при том, что Копаев не чувствовал ни малейшего движения под ногами, он твердо стоял на твердом полу. Зрение говорило ему об обратном, и Копаев закрыл глаза. Стало легче.

Когда Копаев осмелился вновь открыть глаза и посмотреть себе под ноги, всякое движение уже прекратилось. Пол был неподвижен, но его рисунок стал иным: черные и белые кафельные плитки улеглись в простейший шахматный узор. Само помещение тоже стало иным, гораздо менее обширным по площади, и потолок опустился до двух с небольшим метров – Копаев легко мог достать до него рукой. Сужение обозримого пространства вызвало у Копаева легкие признаки клаустрофобии, заставило непроизвольно сутулиться. Копаев развернулся на сто восемьдесят и увидел прямо перед собой громадный сверкающий стол из нержавеющей стали, рядом со столом стояла маленькая тележка на резиновых колесиках, а на тележке в строгом порядке были разложены острые блестящие хирургические инструменты.

Ни Дворжецкого, ни Ерофеева в этом помещении не было. Ну конечно, они ведь остались там . В этом помещении вообще не было никого, кроме Копаева. Никого живого, по крайней мере. Копаев поежился. От стены, лицом к которой он стоял теперь, ощутимо тянуло холодом. Стена вся состояла из маленьких железных дверок – похоже на автоматическую камеру хранения где‑нибудь на железнодорожном или автовокзале. Только это была не камера хранения, и не чемоданы лежали в ячейках. По служебным делам Копаеву и раньше неоднократно случалось бывать в подобных местах, так что помещение, в котором он очутился по воле Лабиринта, Копаев с большой долей уверенности определил как морг. Веселенькое, однако, дело… Копаев снова зябко поежился и энергично потер ладонями предплечья, чувствуя высыпавшие пупырышки гусиной кожи. Это было не от страха – разумеется, нет. Просто здесь было чересчур прохладно. Копаев пошевелил носом и оглушительно чихнул – от стены до стены раскатилось гулкое эхо, а на тележке звякнула какая‑то острая железка. Не понимаю, почему Лабиринт забросил меня именно сюда? Разве я его об этом просил? – подумал Копаев. – Надо отсюда выбираться. Мертвецам‑то что – им ни холодно, ни жарко. Я же запросто могу насморк подцепить. Хоть воздух был чист и лишен малейших признаков неприятного запаха, дышалось тяжело – возможно, угнетало полное отсутствие окон в помещении. Копаев направился к выходу. За дверью оказался недлинный, метров в пять, коридор, слабо освещенный люминесцентными лампами, горевшими через одну. Правая стена коридора была глухая, в левой стене были две двери – закрытые, а оканчивался коридореще одними дверями, металлическими и раздвижными, – судя по кнопке вызова на стене, это были двери лифта. В коридоре было заметно теплее, чем в мертвецкой. Копаев подошел к первой двери, взялся за дверную ручку, повернул. Ручка двигалась, но дверь не отворялась, была заперта на ключ. Копаев, по своему обыкновению действуя методически, перешел ко второй двери, но не успел дотронуться до дверной ручки, как дверь распахнулась сама. Копаев отшатнулся и отступил на шаг, развернувшись к двери левым боком и чуть отведя назад сжатую в кулак правую руку.