Больше не приходи
Шрифт:
– Почему? Какой ты, оказывается, моралист! Хочу и иду.
– Я не пущу!
– Он тебя с лестницы спустит. И поделом! Ты мне за сегодняшний день осточертел.
– Настя, ты волшебная, ты красивая... И я тебя люблю. Не говори так...
– Вот дурацкая сцена! Не тряси ты эту полку, здесь ведь все трухлявое, все на соплях. Друг детства вон выглядывает, скалится. Не кричи. И уйди ради Бога, уйди, уйди...
– Ты этого хочешь?
– Хочу.
– Ладно, я уйду!
Валерик побежал к двери, натыкаясь в темноте на мебель и загремев коллекционной водосточной трубой.
***
Крик Оксаны все уже вроде бы слышали, но когда он вдруг раздался среди темноты и причудливых теней “прiемной”, не могли не вздрогнуть и не испугаться.
– А – а! Здесь, здесь!.. – взвизгнула модель. Все разом бросились к ней. Оксана стояла на широкой деревянной кровати, куда собиралась возлечь с Покатаевым, и орала. На ней была белая пижама с красными клубничками (по типажу – большой рот, худые щеки, делано хищный взгляд – она была “вамп”, но сказывалось, очевидно, недопрожитое детство, и она обожала платьица с бантиками, кофты со зверушками, куколок, плюшевых мишек и зайчиков).
– Ну что ты орешь? – тихо увещевал ее Покатаев. Он тоже был готов ко сну (в трусах и в кулоне – фляжке на золотой цепочке). – Что такое ты там увидела?
– Мышь! Мышь! Нет, большая! А – а! Крыса!
Покатаев не стал заглядывать под кровать и уверенно заявил:
– Здесь нет мышей. У Кузи бездна мышеловок. Тебе показалось.
– Нет! А – а – а! Она здесь! Я не могу спать на этой дурацкой кровати!
– Хорошо. Давай перейдем на другую.
– Другие еще хуже. А – а – а! Вот она!
– Это просто тени. Не ори. Ляг.
– Я не могу лечь! Я не могу ночевать в этом ужасном доме. Поедем в город! А – а -а !
– Ты сдурела?! Ночь, дождь!..
– У тебя же фонарь. Давай собираться. Вон еще! А – а – а! Я этой ночи не переживу! Хочу домой!
– Хотеть мало, надо мочь, – пришел на помощь Покатаеву Семенов. Он высунулся из-за шкафа. – Надо подождать. Успокойтесь. Дышите пока этим чудным воздухом.
– Я не могу, здесь мыши! Владимир Олегович, вы настоящий мужчина, поедемте в город!
Семенов тут же скрылся и затих за шкафом.
– Анатолий! – снова вскрикнула Оксана. – Не молчи! Ты меня в эту дыру заволок, ты и вывози! Мне домой надо! Пленкой накроемся – не замочит!
– Что за ерунда! Никуда я не поеду, – сухо отозвался Покатаев.
– Не хочешь? – визгливый крик отозвался и в надтреснутых зеркалах, и в утробе рояля, и в буфетных расшатанных стеклах. – Так значит, все дело в твоем хотении?!
– И не могу тоже. У меня дела, мне надо остаться.
– А мне не надо. Мне дела нет до твоих дел, мне в город нужно, туда, где горячая вода, где электричество, унитаз, где моя работа и приличные люди!
– Оксана, угомонись, не показывай всем, какая ты дура.
– Я? Дура? – в ее крике послышался угрожающие всхлипы. – Затащил меня к каким-то недоумкам, и я же еще и дура?!
– Ду-ра, – повторил Покатаев тихо и, насколько мог, нежно. – И ты меня достала.
– Импотент! – взвизгнула Оксана, и что-то глухо упало. “Швырнула подушкой”, – догадался за шкафом
– Что у вас тут происходит?
– Забыли отчитаться, – с вызовом пропела Оксана.
– Мне не интересны ваши отношения, но я слышала, как падала мебель. Здесь много редких вещей, Самоваров третий год трудится, доводит до ума, и я бы просила...
– Все здесь переколочу, если вот он, – Оксана уперла палец в ворсистую грудь Покатаева, – не увезет меня сию минуту! Сию минуту! Из этого вашего крысятника!
– Толя! – слабо вскрикнула Инна, потому что Оксана схватила гипсовую статуэтку оленя и подняла над головой. Покатаев бросился к ней, но Оксана прижала оленя к груди и отчаянно пыталась пнуть Покатаева в пах. Наконец, он вырвал статуэтку и швырнул визжащую Оксану на оттоманку. Взметнулись длинные ноги, заныли пружины.
– Подонок! Импотент! Мудак! – выкрикивала Оксана сквозь злые слезы.
– Толя, валерьянки принести? – заботливо поинтересовалась Инна.
– Не надо, в случае чего, обойдемся холодным душем, – Покатаев кивнул на окно. По стеклу ползли дождевые струи.
***
Самоваров сидел в своем сарайчике и блаженствовал: за дверью дышал и шумел дождь, вокруг благоухали стружки, на столе горела керосиновая лампа и лежал начатый детективный роман. В Доме мелькали огни, передвигались в окнах тени. Потом послышался приглушенный расстоянием и дождем крик Оксаны. “И чего она так орет?” – подумал Николай, представил, каково слушать этот вопль тем, кто в Доме, и поежился. Мысль была мимолетной, но он уже отвлекся от книжки, и ему сразу показалось темно и зябко. Чего-то явно не хватало. Впрочем, чего ему не хватало, он тоже понял сразу: чаю с хлебом, маслом и вареньем. У него было только варенье, полузасохшее от зноя, но зато почти полбанки. Николай выглянул из двери: на кухне горел свет. Он решил сходить запастись всем остальным, пока народ еще не улегся, и ежась под дождем, зашагал к Дому.
В кухне керосиновая лампа была подвешена к потолку, и к ней был пристроен вместо абажура жестяной блин. Вокруг лампы мельтешили крыльями тяжелые, словно осыпанные серой пылью ночные бабочки. Николай отрезал хлеба, колбасы, выловил в стеклянной банке кусок масла и сразу размазал по горбушке. Все это он укладывал в пакет, когда услышал странные шаркающие шаги. Он обернулся и увидел Вальку. Она была вдрызг пьяна. Русалочий румянец отдавал свеклой, глаза потускнели, отвисла мокрая губа.
– Никола – а – ша! – протянула она неверным, чужим, громким голосом и покачнулась.
Самоваров отвернулся, будто ненароком увидел что-то неприличное.
– Иди спать, – только и сказал он.
– Не хочу, – заявила Валька и плюхнулась на недавно отреставрированный венский стул. Попала она не вполне удачно, тяжело накренилась, но удержалась все же, вцепившись в стол.
– Зачем напилась? – поморщился Самоваров.
– Надо, – она шумно сопела носом. – Надо! Я и петь сейчас буду.
– Не вздумай. Поздно уже.
– Плевать! Дамочек ваших побужу? Да? И как вы тут живете – смотреть тошно!