Большие каникулы
Шрифт:
Теперь, куда бы мы ни шли, брали с собой ПШИК-1.
…Вот и в этот раз мы снова пробрались во двор к Бобриковым. Нам везло. Сережки опять не было дома. Полкан нас встретил как старых друзей. Внимательно посмотрел, что у нас в руках. Мы принесли ему вкусных вещей: мясо с косточками из борща, каши гречневой. Полкан увидел у меня в руках портфель. Подошел, обнюхал его и зарычал как-то доброжелательно. Аппарат в портфеле был включен.
На подоконнике между горшков с цветами мы снова увидели кривоножку.
В аппарате послышалось:
— Зачем они пришли?
— Это мои друзья, — сказал Полкан.
— Слышали, ребята? Мы его друзья! — ликовал Семка.
Полкану часто приходилось сидеть на цепи и сторожить дом Бобриковых. Скучно. Однообразно. Приезд соседской Липси резко изменил его жизнь.
Если Липси долго не появлялась на подоконнике, Полкан хмурился и начинал ходить по цепи от будки к калитке, оставляя часть своей шерсти в кустах бурьяна и репейника, густо разросшихся у забора.
Вилен, Семка и я спрятались, как в прошлый раз, в кустах малинника. Приготовились слушать. Вилен и Семка вплотную приблизились ко мне, чтобы слышнее было. Ждем. Полкан уселся в пыль, выставил свой алый язык между белых клыков, как флажок, и прищурился.
Брякнуло запорное кольцо на калитке. Полкан поднялся и взъерошился. Внимательно огляделся. Заметил, что пришел Серега и, не взглянув на Полкана, поднялся на приступки крыльца, отпер замок, попутно выплеснул из ведра воду прямо под крыльцо и направился к колодцу набрать свежей. Подошел к миске Полкана, вылил из нее недоеденную Полканом пищу и налил свежей воды.
Липси пролаяла:
— Эй, Сережка! А у вас в кустах мальчишки чужие сидят.
Сережка ничего не понял.
Полкан сердито зарычал:
— Не ябедничай. Нехорошо так.
Раздался голос старушки:
— Крошечка моя! Ты так хороша, другой такой на свете нет.
Липси стала крутиться между горшками с цветами, показывая Полкану свои медали. Сообщала ему, за что ей на собачьих выставках все это было вручено.
Полкан равнодушно выслушивал ее хвастовство. Семен возмущенно зашептал:
— Ну что это за медали? Одна за то, что ноги кривые, другая — за выпученные глаза, третья за то, что зубы какой-то особый наклон имеют. Что это за награды? Тьфу!
Полкан сказал, что такого добра у него была уйма.
— Что же ты не носил их? — спросила Липси.
И поведал Полкан длинную правдивую историю своих подвигов.
— Мне медали то повесят, то отберут. Сегодня дом от пожара спасу — повесят медаль. Завтра — холодец хозяйский съем или чашку разобью — отнимут медаль. Последний случай месяц назад произошел: уж тут-то наверняка медаль у меня, как говорится, в кармане была бы, но… — И рассказал он подробно, как спас младшую сестренку Бобрикова Сережки: — Ей всего три годика. И вот ее-то я от беды уберег.
Зинка глядела в колодец, хотела себя видеть в отражении воды. Сильно наклонилась над колодцем. Еще чуток — и она сковырнулась бы вниз. Полкан все это видел, бросился к колодцу и успел в последнюю минуту удержать девчонку за платье. Зинка испугалась и заорала от страха. На крик выскочил отец Сережкин. Схватил Полкана за холку и отвалтузил.
— Аж шерсть летела у меня клочьями, — говорил Полкан. — Я стал объяснять ему, что да как произошло, а он подумал, что я огрызаюсь. Отец Сереги распалился еще пуще и палку березовую об мою спину поломал. Кнутом хлестал меня уже на закуску. Но Зинку я все же удержал, в колодец не свалилась.
— И ты не укусил хозяина за это? — спросила Липси. — Я бы укусила.
— Нельзя его кусать. Он человек! Если нашего брата дворнягу не колотить, то ведь мы черт-те что наделать можем!
— И ты не жаловался в Общество охраны животных?
— Да ты что — чокнутая? Мы, дворняги, жаловаться не любим. Не такой у нас характер. Мы на себя надеемся.
— И чем же все кончилось? — спросила Липси.
— Полюбовно, — сказал Полкан. — Схватил меня Игнат Савельич да как наподдаст под зад! Я даже перевернулся через голову, как в цирке. Смех меня тогда разобрал: бьет, а ведь не знает за что… Отряхнулся я… Сел у калитки, задумался: а вдруг обратно позовут. Часа два меня никто не звал. Тогда я понял, что прогнал он меня со двора насовсем. Двинулся я куда глаза глядят.
— Ну и нравы, ну и нравы, — скулила Липси.
— Ничего, зато на свободе. Хорошо-то как! Иду по проселку, а душа радуется. Бока болят, а ноги пляшут. Куда хочу — туда и бреду. Потом, за поселком, к цыганскому табору привязался. С неделю походил за табором, и потянуло меня на родину. К своему забору потянуло. Назад дорогу нашел по запахам. Подошел к поселку. Сердце стучит, вот-вот выскочит. Иду по улице и к каждому двору принюхиваюсь, и все-то я тут знаю, и все-то мне тут дорого. Знаю, кто и что в каждом доме на обед себе приготовил: у Воронковых, к примеру, суп с клецками, у Бойко — каша пшенная, у Гапоненко — щи с мясом. Оттуда кизяком пахнет, здесь — теленком маленьким, там — квасом хлебным. Куры мне кланяются при встрече до земли. Рады моему возвращению. Иду я, а мне и петь хочется, и плясать хочется. Выкинул я ни с того ни с сего какое-то коленце на пыльной дороге и тут же поглядел по сторонам: не увидел ли кто. А то ведь подумают, что я с ума спятил или белены объелся. Потом вдруг петь стал. Сел в пыль возле дома бабки Баландиной, да как завою во всю мочь. Бабка из калитки выскочила да как запустит в меня кочергой: «Пошел вон! К покойнику завыл». Я задал дёру. Много я побродил по земле и на Сережку набрел. Он поманил меня к себе, потрепал по шее. Руки у него такие мягкие, хотя и с цыпками. Мне даже выть захотелось. Лизнул я его раз, другой. Сережка нашел у себя в карманах что-то съедобное: то ли крошки хлебные, то ли табак, но я все проглотил с удовольствием. Погладил он меня как-то по-хорошему, а нам, дворнягам, ничего больше и не надо — все простим, любую обиду за это.
Сережка приказал мне сидеть, а сам пошел в дом. Вышел он ко мне с куском хлеба и веревкой, которой привязал меня за шею (будто я теперь убегу от них). Потянул он меня к калитке, какие-то слова добрые говорил. Я упирался. Неудобно ведь, с дороги, немытый, нечесаный. Но все же я ему уступил. Вот тогда-то мне будку эту смастерили. Подстилку лоскутовую подарили. Костей мозговых много принесли. Они у меня и сейчас хранятся как память, как драгоценность. Оглядел я свое хозяйство свежим глазом. Все в порядке, где что лежало, там и лежит, где что валялось, там и валяется. Ух, устал вспоминать!
Липси тяжело вздыхала:
— Жалко мне тебя, Полканчик, несчастный ты!
Полкан вскочил на ноги.
— Я несчастный? Это ты брось! Иметь такое богатство, как у меня, и быть несчастным, это ты брось! Смотри, какая будка, какая цепь, какой ошейник крепкий! Да и профессия у меня знаменитая — сторож. В наш век без этой профессии нельзя, так что ты брось.
Полкан стоял гордый, как богатырь, красивый, весь в репьях, лохматый, и мускулы перекатывались у него на ногах и на груди. Загляденье, а не пес.