Большие снега

Прашкевич Геннадий

Ли Тай-бо

Сед, как зимние метели,говорлив, как старый кран,был он пьян семь дней в неделю,и еще немного пьян.Ночь, луна, глухие парки,пара кисточек и тушь —все смешалось, как подаркидобрых душ.А потом глухие ночи,когда ноет голова,и сбываются пророчествсумасшедшие слова.И распавшиеся кольца,кольца,кольцапо воде…Кто наклонится, напьется,посочувствует беде?И расходятся китайцы,вслух дивясь: «При чем тут мы?»Утонул,поймать

пытаясьотражение Луны.

Несебыр. Печаль

Когда в Несебыре печаль,тускнеет даже черепица,и женщины скрывают лицав печаль, как в шелковую шаль.И возле каменных ворот,не пряча горестной печали,толпятся траурные шали,молчит в молчании народ.И я тоской их опечалени мне невыразимо жаль,что с городом печальных чаексоединила нас печаль,а дребезжание сверчкаплывет из голубых растений,как опечаленное пеньечерноволосого дьячка.Прости, я знаю, все уйдет,и с солнечного тротуарамы спустимся, как в темный грот,в печаль запущенного бара.Несебыр горестен и мил,его мельчайшие печалименя печалят, как печалипечалили бы целый мир.

* * *

В июле зной невыразим,листва меняет цвет и запах.Раскачиваясь, как на лапах,стоит по горизонту дым.От пыли кажется седымзасохший мох на старых скатах.Вода рычит на перекатах,и сладостно быть молодым.Мир сказочен, как ипподром,и будущее только снится.И что-то обещает птица,и лето длится, длится, длится.И, как рассерженная львица,рокочет над лесами гром.

Пейзаж с женщиной

Р. Ванагасу

Каждое утро,выйдя на берег,я вижу на той стороне рекивысокую женщину в светлом плаще.За нею спешит прихрамывающая собачонка.С багровых осин падают листья.Медленно и легко,как будто так и было задумано.Будто очнувшись от долгой болезни,я внимательно рассматриваювысокий берег,светлое пятно плаща,легкие листья, падающие с багровых осин,собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.Темная вода разделяет.Женщина медленно удаляется.Ничего не происходит, только осиныотражаются в воде, входят в воду,не боясь ее темной,ее большойглубины.

* * *

Но ведь было это, было: я любил, и ты любила,падал белый-белый снег.Разнесло и разделило:неэпистолярный век.Ни письма, ни слов, ни строчки, снег белей твоей сорочки,бег звезды, желаний бег.Над Землей – тире и точки:неэпистолярный век.Неудача – как удача, суета, друзья и дача,эхо, тишь, мерцанье рек.На экране передача:неэпистолярный век.Все проходит. Удивленья нет. И белый, как решенье,вновь идет лохматый снег.А стихи лишь в утешенье:неэпистолярный век.Мы любили. Нас любили. Жизнь прошла, как утопили.Снова ветер, звездный снег.Километры, версты, мили.Неэпистолярный век.

* * *

Снилось мне, что в поле утреннем,в расползающейся мгле,белым инеем припудренный,я лежу, припав к земле.И на все четыре стороныгоризонт горит в огне.Так зачем же злые вороныдушу выклевали мне?

Над переводами стихов

Н. Гацунаеву

Я слишком точен, надо бы сначалапереписать сей гладкий перевод,чтоб дымом пахло, чтоб над гладью водревел, дымя, старинный пароходи нашу барку ветхую качало.И чтоб он уходил не навсегда,как слово неудачное уходит.Чтоб вечно плыл. И чтоб на пароходеревели гонги важные, и в ходеречитатива плавилась звезда.Но как мне передать Луны томленье?Как выведать извилины корней?Чтоб прямо в песне (в песне! не над ней!)звучало утешительное пенье.И к дьяволу все то словотворенье,что якобы творения важней!Не знаю. Бьюсь. Восход поэта тёмен.Как угадать, кто гений, кто трепач?Переводи. Не думай о Хароне.Переводи. Ведь ты не на пароме.Ведь сердце перевода – это плач.

Малайские строфы

Илистые прыгуны возятся в водах отлива,Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,в небе беззвучном оранжево-огненный рой —атомный взрыв, прожигающий чрево мира.Дикие, высветленные, обесцвеченные края,косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,голый утес поднимается, как корабль,только все это, думаю, зря.Боже, как странно, как долго стоят года,сердце сосет злая рыжая дымка,если тут что-то и движется, то, конечно, только вода —тысячетонная невидимка.Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь поракаждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.Но пух тополей…Деревянные тротуары…

Памяти Ю. М. Магалифа

Юрий Михайлович мне говорит:«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».Тянет желудок, сердце болит,в окнах не море, не Родос, не Крит,окна распахнуты в палеолит.А Пан играет на флейте.Серый забор и «скворешник» над ним.«Водочки, Гена, не пожалейте».Чад переклички, лагерный дым,нимб над колючкой – сияющий нимб.«В лагере легче трубить молодым».А Пан играет на флейтеЮрий Михайлович жмурится: «СъемЭту сосиску, а вы мне подлейте».Жизнь коротка, перегружен модем,бездна крутящихся в памяти тем,дымный безбожный далекий Эдем.А Пан играет на флейте.

Десанке Максимович

Я хочу любить тебя, как любил утро и море —когда я любил.Как любил утренний кофе, и запах смолы на ладонях, и вкус поцелуя —когда я любил.Как любил вечереющий лес, силуэты косцов, далекие темные крыши,тишину детских лет, удивленье – когда я любил.Как любил снег, лыжню, смутный омут не спящей реки,снег и ветки – когда я любил…Но юностьнеповторима.

Посвящение

Ты – мое Солнце,сжигающее мои леса.Соль на холмах и дорогах – как иней.Я в пустыне.Миллиарды песчинок поют и рыдают на все голоса,и в душе моей плачут ископаемые леса.Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убрать.Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убить.Но ты в небе – лесам суждено погибать,и над миром, спаленным тобою,тебе только быть.Обожженные руки тяну в непрозрачную высь:дай дождя!отзовись!