Большие снега

Прашкевич Геннадий

Христо Фотев

Предчувствие

В одну дождливую, темную ночь ты – убьешь меня.Дождь предложит мне хрупкое плечо свое,я обхвачу его и, сделав пять шагов, упадув ужаснувшуюся твою память: она —мой неожиданный мавзолей.Не желая, ты все же убьешь меня. И я услышу, как ты убеждаешьсвою древнюю свою совесть, ты ведь имеешь в этомдавний, печальный опыт; и услышу,как ты повторяешь, что, в сущности, я жив.И я – покорный труп, буду имитировать прекраснуюжизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишьменя, и будешь перерисовывать из букваря вбукварь, храня в памяти мой последний вскрик.Ты поймешь, что я тебя ревновал, что смотрел на тебя с ужасом.Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая,спасал меня, и скажешь, что теперь я – твой,а потому жив, хотя я буду мертв, мертв, мертв! —мертвее самого мертвого мертвеца.Однажды ты убьешь меня. Но до того мы успеем отпраздноватьстранный

праздник. Смеясь, на большой площади,я буду целовать твой смех и твои страхи.Среди ночи, в буфете пустого заснеженноговокзала, я почувствую твой поцелуй, ипочувствую тяжкую власть твоей любви и жалости.И вскрикну, я – маленький и жестокий,и, наконец, выскользну из твоих рук.В одну дождливую, темную ночь ты убьешь меня. В однуДождливую темную ночь ты навсегда присвоишьменя себе. И, падая, я вдохну, наконец, запахтвоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянноготротуара…

Иван Цанев

Пчела

Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешьк цветку – мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам.Соединяю звук и образ, тянусь к немеркнущим вещам,а ты, не думая о счастье, цветок душистый выбираешь.Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь.Мой взгляд пустить тебя не может. С цветка к цветку, как поступеням,взбираешься, то пропадая в густой, колышущейся тени,то останавливаясь, чтобы жужжаньем праздник свой воспеть.А может, это жадность – прятать весь урожай в свой тесный улей?нет, знаю, пиршество – не праздник, оно – великая работа.Трудись, мохнатая сестрица, пускай ведет тебя забота,лети над желтыми цветами, как солнцем пущенная пуля.Дыханье меда, боль усилий – ты б все мне сразу отдала,сестра усердия, ты знаешь, как достигают перевала.Но только потянусь погладить, как ты в меня вонзаешь жало,и это как начало песни, о, падающая пчела!

Стефан Цанев

Дивертисмент

Я хочу рассказать вам историю скрипача,которую, не без удовольствия,рассказал его приятель.Скрипач был странным человеком —не любил ничего, кроме скрипки,почитатели досаждали ему,вся прочая публика – тоже,поскольку сплошь состояла из почитателей.Иногда скрипач оставлял город,и на метеостанции, в скалах,над хмурой пропастьюиграл для себя.Но, конечно, так ему лишь казалось —пастухи и крестьяне из семи сел окрестоцепенело вслушивались в звучащее небо…Однажды скрипачрешил строить дом.Некоторые говорили: жена настояла,другие винили его. Но, так или иначе, скрипач начал строить. Таскалкирпичи, месил раствор, корчевал корни деревьев;месяц,еще пятнадцать дней,еще неделю,еще одну.И если раньше – играл, то сейчаскирпич… раствор… кирпич… раствор…И вот дом готов!Идут гости, идут незнакомые и знакомые, восхищаются домом,стенами дома, садиком перед домом и деревьями в садике; потомкто-то вспомнит: «Сыграйте нам».Скрипач берет скрипку, но руки дрожат, они исцарапаны, пальцычужие, скребут, как пила, по струнам…«Не расстраивайся, – скажут. – Зато дом хорош!»Что было после —не знаю,не спрашивал,не интересовался.В глазах моих стынут горы,и пастухи, и крестьяне из семи сел окрест,оцепенело вслушивающиесяв онемевшее небо.1967–1987

Пляжи на рассвете

* * *

Словно спрут шевелится бухта,раскачав отраженья буков.Твои письма – косые буквы,торжество полоненных звуков.Твои письма, как россыпь зерен,пахнут ветром и пахнут морем.Ветер треплет осенний куст,как пронзительный знак прощенья.Твои письма – как мир на вкуси на первое ощущенье.

Осень

Остыло Солнце,в ожиданье стужитрава и листья медленно опали,а небо будто на клочки порвали —такая осеньи такиелужи…

* * *

Километры,километры,на ресницахстынет соль.Море всюдупахнет ветром,море всюдулечит боль.То, как сумерки, седое,то как дым из черных труб,чем-то схожее с судьбою —моревкусаженскихгуб.

Пляжи на рассвете

Магнетиты, что сажа, а кальциты, что сахар.Прополосканы пляжи, как цветная рубаха.Косы пеной одеты, облака, что гусыни.Ах, на пляжах рассветы, что рассветы в пустыне!На любом километре волн косматая толочь.И в рассеянном ветре океанская горечь.

* * *

Я написал стихи,и все мои печали,надежды и грехивдруг обрели причалы,и где-то до утра,откинув покрывалосо смуглого бедра,их девушка читала.Она была одна,и плакала в сорочку,узнав, что глубинавместима даже в строчку,а ветер, гол и бослетел по белу светусреди густых березк далекому рассвету…Я написал стихи —и все мои надежды,печали и грехиприобрели надежды,и где-то среди лапморских, что к небу встали,сменившись с долгих вахт,их рыбаки читали…Я мало получилот бешеных молений,от ласковых пучин,бросавших на колени.Меня несут морядоверчиво и слепо.Но с мачты корабляя повторяю это:мужчинам – соль морщин,а женщинам – их жемчуг!Я славлю мир мужчин,обожествляя женщин.

Курилы впервые

Зелеными судами рыбаков,следами весел на прозрачной глади,каскадами рифленых облаков,катящихся по темным скулам Тяти,сплетением бесшумных птичьих крыл,бегущих от вечернего тумана,восстали очертания Курилиз бешеных ладоней океана.А мне осталось помнить белый снегда черные, забытые пещеры,в которых первый человек,отравленный парами едкой серы,да бухту, над которой тишинаплыла в такие медленные дали,что кажется – суда Головнинароссийских бух еще не покидали.

* * *

А будет берег гол и пуст,тепло последнего патрона.Ты проклянешь колючий куст,сползая с каменного склона.И ляжет на затвор рука,и полыхнет звездою рана.И стают в море облака,как кровь убитого баклана.

Мыс Желания

Не дотянешься,не коснешься,не уснешь на твоей руке.Водопады летят, как лошади,расшибаются на песке.А над ними – сплошная глыбаотшлифованных ветром скал.Круглый, скользкий, седой, как рыба,диабаз над водой восстал.И ревет посреди сияния,пена звездами в скальном лбу.Мыс Желания, мыс Желанияискушает мою судьбу.

Залив Северный

Северный ветер. Кусты разбухли.Вспучились мутные облака.Тонут в густой взбаламученной бухтеломкие лучики маяка.Будто плотину рядом взорвали,берег забило подушками мхов.Видно в насмешку июль назвали —месяцсушениялопухов.Падают ветки.Как лоб Сократа,мокрые скалы блестят вдали,где перечеркнут вершиною Братакрай утонувшей в дождях земли.Край, где и воздух горчит, как кальцекс,край, где от бед и мертвой тоскинас берегут не женские пальцы,а загрубелыекулаки.

* * *

Счастливый Стан – угрюмый мыс,он всажен в глотку океана,и с темных лав сползают внизлохмотья пены и тумана.Я помашу ему рукой,взойду на палубные доски,и ткнусь небритою щекойв осенний куст твоей прически.

Вулкан Богдана Хмельницкого.

Баллада о спящем боге

Богдан угрюм.Богдан колодник.Его тайфунами колотит.С подошвы к пикуего укрылишиповник, ириси лилий крылья.А сверху шапкойнавис сугроб,короной шаткойвенчая лоб.Богдан колодник.Он не раскаялся.Как зверь голодный,он выл и плавился.И нерпой в пламенистонало дерево,и айны плакали,сбегая к берегу.За их спиноюв слепом экстазенад фумароламиклубились газы,и руки взрывоввставали в небо,застлав полмираслепящим пеплом.Но годы, годы…Но старость, старость…Пришли невзгоды,пришла усталость.И голый черепв парик упрятав,Богдан нацеленв ночную вату.Сияет сажей,сияет серой.Как богу спящемуему не верят.А мне – по нраву.Богдан – по мне!Вершиной рванойприпал к Луне.