"Болваны"
Шрифт:
– Синие, теплые...
– поправил Лунин.
– От матери, шведки... нет, датчанки. Она умерла во время родов. Ты воспитал дочь... очень ее любил. Ее звали... Жанетта? Нет... Женевьева! Вот как ее звали.
Птицын зашагал по комнате, остановился у книжных полок, схватился за один корешок книги, потом - за другой. Что-то его взволновало.
– Ты мог бы сесть на место...
– терпеливо попросил Лунин.
– Ты бегаешь, так... на бегу... тебя рисовать трудно.
Птицын сел на диван.
– Чуть-чуть правее, в полупрофиль... Вот хорошо.
– Знаешь, странная идея...
– заговорил Птицын.
– Мне почему-то представилось: Верстовская - это
– "Извините", - говорю - и бросил трубку. Потом думаю: "Идиот, почему я не спросил адреса?" Минут двадцать ходил вокруг телефона, но так и не перезвонил. До сих пор мучает совесть.
– Может быть, она не хотела тебя видеть в больнице...
– заметил Лунин, заканчивая бороду Птицына.
– Может быть... но вряд ли... Это могло бы все решить. Чёрт его знает!.. А с тобой мы встречались?
– Без сомнения.
– Ты был женщиной?
– Нет, в той жизни я был мужчиной. Евреем. Носил кипу. Жил в каком-то маленьком немецком городе: низенькие дома, узенькие мощеные улицы. Я был каббалистом, пытался отыскать синтез каббалы, христианства и даосизма.
– Зато во время русско-японской войны ты был женщиной, - уверенно заметил Птицын, - моей любовницей, когда я был капитаном второго ранга... Мы встречались на островах. Помнишь?
– Еще бы мне не помнить! Ты попал туда после плена... Я был гейшей, читал тебе хокку Басё и танки Сайгё... Мы вместе восхищались изящными нэцки, я обучал тебя чайной церемонии и искусству любви, а ты поил меня водкой и медовухой и ругался матом.
– Я был матершинником и бабником?
– Еще каким! И еще любил заложить за воротник. Хотя сакэ тебе не нравилось... Так вот, в шестнадцатом веке у меня была типография... Не помнишь, к тому времени книгопечатание уже было изобретено или нет?
– Не помню точно... Наверно, было... Это 1563 или что-то в этом роде...
– Как его... этого... на Бэ... Кто изобрел печатный станок...
– Гутенберг! На Б...
– Вот! Я был учеником Гутенберга. Сначала ему помогал, потом открыл собственную типографию. Да! Ты как раз приехал...
– Чтобы отдать в типографию свою книгу?
– Вероятно.
– Это была книга о моих путешествиях?
– Несомненно. Мы еще с тобой разговорились об астрологии. Ты знал персидскую, халдейскую астрологию, а я был знаком с Птолемеем, Раймондом Луллием - по каббалистическим книгам. Вообще тогда я знал множество языков: латынь, древнегреческий... их в то время все знали... арабский знал. Читал Тору в подлиннике. На арабском - Абу Райхана Беруни... Немецкий был моим родным. Ну, французский... само собой... испанский... Почти вся кабалистическая литература была на испанском...
– Ты был одиноким евреем? Раввином?
– Нет, раввином я не был. А семья у меня была, конечно. Еврейский кагал. Жена - Ревекка... Я ее представляю такой матроной, властной, располневшей... Духовные проблемы ее совершенно не интересовали. Если с Торой она еще могла смириться - все евреи читали Тору и ходили в синагогу, - то уж синтез религий для нее был полным вздором. Она смотрела на меня как на идиота. Дети...
– Детьми ты совсем не занимался, витал в эмпиреях...
– хмыкнул Птицын.
– И твои пятеро детей, как сейчас их помню: сопливые заморыши, грязнули и крикуны. Когда я к тебе приехал, ты ждал шестого... девочку... До этого шли одни мальчишки. Но родился опять мальчишка. Ты был в отчаянии. А с Лизой Чайкиной ты встречался?
– Она была моей возлюбленной. Очень красивая смуглая девушка. Католичка. Ходила в кирху. Она жила в соседнем квартале, пришла ко мне в типографию с отцом. Мы разговорились, ее очень заинтересовала типография... Тогда это было в диковинку. Я показал ей станок, стал объяснять, как он работает... Она писала стихи. Я даже потом напечатал ее стихи маленьким тиражом. Как же ее звали? Флоринда? Нет, не то... Кристина. Кристина - ее звали! Она поддерживала мою идею о совмещении религий и о христианстве, которое наконец увенчает иудаизм. Мы были любовниками, но физическая связь не главное. Что-то там произошло. Что-то трагическое. Какое это время? А-а-а! Кальвин... Это было время Кальвина. Кальвинисты пришли к власти, устроили еврейский погром. Ревекка с детьми погибла... Я узнал об этом у тебя в замке. Кристина пыталась помочь Ревекке... она написала мне письмо в замок... Сначала ее не трогали, ведь она была католичкой, а потом обвинили в колдовстве: она якобы помогала евреям съесть христианского мальчика, сиротку, и ее сожгли на костре. Я страшно переживал. Ехать туда я не мог. Ты меня приютил в замке. В нем было множество комнат. В той, где я жил, на столе лежали циркули, книги, гороскопы... У меня была подзорная труба, чтобы наблюдать звезды... моя комнату была наверху, рядом с чердачным окошком...
– В замке еще была лаборатория, - подхватил Птицын.
– Да, ты занимался там алхимией...
– Мы вызывали духов?
– Я - нет! Я был крайне против этого. Как-то мы сидели втроем: ты, твоя дочь и я у камина. У твоих ног лежала собака... пятнистый дог. Мы пили бургундское. Твоя дочь была очень музыкальна. Играла на клавесине... Я подыгрывал ей на скрипке. Ты только что приехал из России, рассказывал о расколе, о том, как один старик-раскольник сжег себя... Меня очень интересовала эта тема - церковный раскол... А умер я раньше тебя. Ты похоронил меня где-то недалеко от замка.
– Я помню твою смерть: ты поднимался по лестнице, - перебил Птицын, - сердце схватило, приступ, мы с лакеем внесли тебя в твою комнату, положили на кровать и почти сразу ты умер.
– Портрет готов, - Лунин повернул лист ватмана к Птицыну.
– Что-то есть. Таким, наверно, был этот граф. Как его звали?
– Бертран де Борн.
ГЛАВА 12. УШИ ЖИРАФА.
1.
– Птицын... Арсений!
Птицын обернулся. На выходе из института его поймала староста.
– Тебя искал Владлен Лазаревич.
Птицын все еще не понимал. Староста прервала трагический ход его мысли о том, что каждому судьбой отмерено свое.
– Виленкин, - уточнила она.
– А-а-а, - наконец дошло до Птицына.
– Просил зайти в партком. Говорит: обязательно! Я сказала: если увижу - передам. Зайди, пожалуйста...
– Ладно, - не скрывая недовольства, ответил Птицын, про себя чертыхнувшись.
"Если б не староста, его бы только и видели... Не хотелось ее подводить. Хороший человек. Вот не везёт! Какого рожна надо этому кретину?! Опять будет агитировать не дружить с Луниным?"