"Болваны"
Шрифт:
Птицын покосился на полыхающие разноцветными огнями окна Дворца железнодорожников, резко остановился и, ткнув пальцем на здание, сказал Лунину:
– Миша! А что если нам туда заглянуть? А?
– На танцы?
– удивился Миша.
– Почему нет?
Пока Миша думал, Птицын рассматривал памятник пионерам-героям: на переднем плане стояла Лиза Чайкина в пионерском галстуке, папахе и с автоматом. Позади нее, угрожающе оскалившись, Валя Котик готовился швырнуть гранату. Зина Портнова, запрокинув голову и схватившись за сердце, падала убитая. Птицын идентифицировал пионеров-героев, сверившись с надписями на пьедестале.
– Не боишься уголовников?
– тревожно озираясь, наконец ответил Миша.
– Могут прирезать...
– отмахнулся Птицын.
– Какие там еще бандиты на Новый год?! Пьяных много. Это как пить дать... А бандиты отдыхают.
– Пьяные... Бандиты... Какая разница! Там вся шваль собралась... Быдло... не люди...
– пробовал Миша отговорить Птицына от этой безумной затеи.
– Давно ли ты меня учил любить людей?!
Миша хорошо помнил свои школьные стычки с ивантеевскими дебилами. Каждый раз, когда он слышал из уст одноклассников трехэтажный мат, он лез в драку. Он считал это своим пионерским долгом. Господи! Каким он был идиотом! Однажды его целый час увещевала завуч в служебном кабинете, доказывая разницу между словами и кулаками. Для Миши эта разница была совсем не очевидна. Он отстаивал свою позицию, забросав завуча цитатами из Заболоцкого: "Словом можно убить! Словом можно спасти! Словом можно полки за собой повести!" Расстались они недовольные друг другом. А на следующий день, когда он был дежурным и собрался было закрыть дверь на швабру, Сева, Коля, Федя, Сёма вломились в класс, привели амбала из восьмого, который уже имел несколько приводов в милицию, и тот стал Мишу бить. Поначалу он легонько подталкивал Мишу в плечо, загоняя его к стене между рядами парт, потом флегматично напирал грудью и бормотал сквозь зубы, перемежая бормотанье зычным матом:
– Ты, чё? Выступаешь? Чё выступаешь, я сказал?
– Я не выступаю!
– робко возражал Миша.
– Выступаешь, говорю!
Действительно, не выступал он нигде, и вообще не любил театр.
– Ты... щусёнок! (Амбал немного, в целях разминки, поматерился и скорей для порядка поплевал вокруг себя сквозь зубы.) Выпендриваться будешь, говорю? Мыл уши?
– Что?
– Уши мыл?.. Скипидаром?
Коля, Сёма, Федя, Сева заржали, оценив остроумие амбала. Миша не нашелся, что ответить, и получил кулаком в левый висок. Потом с другой руки - в нос. Он был прижат к стенке и даже не пытался сопротивляться. Сёма, Сева, Коля, Федя облепили его со всех сторон, как мухи. Они злорадно скалились, наслаждаясь его страхом и унижением. Он слизывал с губ противную, липкую кровь, вытекавшую из носа.
– Выкини его в окно, Жорик!
– Неа... Лучше заткни ему глотку шваброй!... Хо-хо-хо...
– Пусть жует половую тряпку! Во, ништяк!
– И жопу лижет! Сёма, пёрдни ему в нос... Ха-ха... Давай, жирдяй, не стесняйся...
Птицын снял перчатки, потер замерзшие руки, покопался в своей хозяйственной сумке, в которой всегда возил кульки с продуктами, закрученные в газеты, и вытащил оттуда мятый газетный лист, аккуратно сложил его вчетверо, потом свернул в рулон, опять зачем-то смял. Лунин механически следил за всеми манипуляциями Птицына. Тот повращал головой вокруг, убедился, что на площади никого нет, после чего сунул мятый газетный рулон прямо в распахнутый рот Вале Котику, который, бросая гранату, кричал, по замыслу скульптора, наверно, что-то патриотическое.
– Это кощунство!
– с неудовольствием заметил Лунин.
– Точно!
– удовлетворенно подтвердил Птицын.
– Попиранье святынь!
– добавил Лунин.
– Определенно!
– согласился Птицын.
– Только я ведь не пишу ржавым гвоздем на постаменте: "Здесь были Птицын и Лунин. 2 января 1982 года".
– Еще бы! Тебя бы быстренько нашли...
– возразил Лунин.
– А заодно и меня с тобой. И посадили бы!
– За дело!
– кивнул Птицын и, наплевав на Мишины опасения, спокойно двинулся вверх по
4.
В полутемном холле под мелодичное пение "Битлз", привалившись к шубам, дремал гардеробщик в железнодорожной фуражке и с буденновскими усами. Возле лестницы, за уголком, целовалась пара.
Птицын и Лунин сдали пальто и пошли наверх. Миша так перемерз на вокзале, пока ждал Птицына, а потом еще и в электричке, что здесь, в жарко натопленном помещении, он наконец стал отогреваться. К тому же в воздухе как будто висели тяжелые испарения человеческого пота и похоти, что характерно для подобных мероприятий.
К удивлению Лунина, в зале было не слишком людно. Танцплощадку соорудили на скорую руку из зрительного зала, сдвинув ряды с откидными креслами к стенам, а остальные - свалив в кучу в углу. Несколько пар танцевали медленный танец под "Michelle, ma belle...". Львиную долю этих пар составляли женщины разного роста и габаритов, выступавшие сразу в роли дам и кавалеров.
На сцене с усталыми, заспанными лицами сидели музыканты, как видно местный ВИА: два гитариста и ударник. Ударник пил пиво и решал кроссворд. Бас-гитарист зевал. Соло-гитарист наклонился к магнитофону, стоявшему у его ног. Он крутил какие-то ручки. Кажется, ему не нравилось качество звука. Музыка гремела из двух громадных динамиков, выставленных к рампе. Бюст Ленина затолкали в глубину правой кулисы вместе с зеленым столом президиума. Трибуну сдвинули к заднику сцены, вплотную к экрану. На потолке крутился и переливался серебряный шар, мигала цветомузыка, делая происходящее несколько призрачным. Что-то вроде дантовского "Ада". Лунин представил себя Вергилием, ведущим Данте-Птицына по кругам ада. В какой круг они попали? Где там были сладострастники? Паоло и Франческа? Кого-то там еще голого загоняли охотничьи собаки, как зайца. Но вряд ли под "Битлз".
Лунин вспомнил, как Кукес взахлеб рассказывал о Маккартни, который на гастролях во Франции ни с того ни с сего принялся импровизировать по-французски эту песню - "Michelle, ma belle...". Вернее, перед ним, на первом ряду, сидела очень красивая девушка, она-то и послужила источником вдохновения.
Музыка прекратилась. Птицын с Луниным остановились, чтобы осмотреться. Народ, и так-то немногочисленный, расползся прочь с танцплощадки. На откидных стульях сидели или жались к стенам накрашенные женщины с напряженными, страдальческими лицами: они делали вид, будто им все нипочём. В углу стояла группка парней. Кто-то нахально курил, другие, тревожно озираясь, пожирали глазами девиц и временами громко ржали.
– Отдыхаете?
Миша резко обернулся на женский голос.
– Здравствуй, Миша!
– В мигающем красно-желтом свете он с трудом разглядел свою одноклассницу, комсорга; теперь она, кажется, ушла в райком, стала большой шишкой. Она стояла рядом с такой же, как сама, толстой девицей и загадочно улыбалась.
– Привет!
– промямлил Миша с гадким чувством стыда, так как его застукали на танцах (все в школе знали, что он меломан, слушает только Баха, Грига да Вивальди, презирает рок и никогда не ходит на танцы).
– Да... Вот... отдыхаем... с товарищем...
– С Новым годом!
– опять заулыбалась одноклассница.
– Тебя также, - ответил Миша без улыбки.
– Привет всем, - добавил он и поспешил отойти: поводом к тому послужил быстрый танец, только что начавшийся.
Соло-гитарист, который заодно выполнял и роль ведущего, бодро прокричал в микрофон: "Дорогие друзья! Валерий Леонтьев. "Светофор". А ну-ка! Танцуют все!".
Все зашевелились, выползли из углов, поднялись с кресел и, сгрудившись в кружки, стали энергично трястись туловищем и шаркать ногами. Из четырех углов замигали желтые, красные, зеленые, синие огни.