Брат на брата. Окаянный XIII век
Шрифт:
Тот встал, не спеша поправил висевший на поясе меч и громко произнес:
–Винюсь пред тобой, великий князь, что допустил в земле рязанской смуту, непокорство и предательство. Не углядел сговора бояр с князьями пронскими, не пресек предательство сие в самом начале. А они, – указал Ярослав перстом на толпу выборных, – смутили рязанцев на бунт супротив меня, великий князь, над Рязанью тобой поставленного.
Ярослав говорил долго, приводя примеры, называя имена… И с каждым новым деянием, содеянным, по словам Ярослава, рязанцами, Всеволод Юрьевич все больше мрачнел.
–Так, говорите,
Арсений, поддерживаемый под локоть одним из священников, вышел вперед. Перекрестившись, он тихо проговорил:
–Бог милостив и нас, великий князь, призывал к милосердию.
Перекрестившись еще раз, он отступил и смешался с толпой рязанцев.
–И это все? – удивился Всеволод. – Бояре рязанские, ответствуйте: прав ли князь Ярослав?
Бояре, возмущаясь услышанным и перебивая друг друга, принялись доказывать свою правду. Речи их были дерзостны, требования непомерны и оскорбительны, но великий князь терпеливо выслушал всех. После чего он встал, обвел взглядом рязанских послов, воинов дружины, своих сыновей и медленно, выделяя каждое слово, произнес:
–Воля моя такова: этих, – кивнул он в сторону выборных, – заковать в железа и отвести в стольный град Володимир; злых и виновных в измене имать, пытать и казнить; мужиков рязанских с женками и детьми, со всем скарбом из града вывести и направить на жилье в города володимирские, суздальские, ростовские; град же мятежный предать огню! – И, помолчав многозначительно, в нависшей тишине добавил: – А кто воле моей воспротивится, сечь головы немедля!
4Содрогнулась Рязань от криков и стонов, заалела кровью людской, запылала избами и теремами. Дружинники князя Всеволода врывались в дома, а кто запирался, то выламывали двери и выгоняли жителей из теплого жилья на холод, а потом, как скотину бессловесную, гнали из города в поле.
Княжичи в сопровождении десятка конных гридей с трудом продвигались к соборной площади по заполненной бредущими горожанами улице. Константин, взирая на разливное людское горе, тяжело вздыхал и часто крестился, Юрий же, пораженный решением отца и свершаемым на его глазах, лишь все больше мрачнел и нервно покусывал ус. Следовавший за княжичами Роман шумно сопел и недовольно бухтел себе под нос:
–Зачем же так строго? Наказать надо непременно за непослушание, но город пожечь – это не по-христиански!
Потянуло гарью.
–Торопятся дружинники исполнить волю князя. Усердствуют не в меру. Того и гляди, людей пожгут, – осуждающе покачал головой Константин и, обернувшись к одному из гридей, приказал: – Скачи вперед, передай: пока рязанцы города не покинули, домов не жечь!
Из приземистого терема выскочила дородная баба с узлами и целым выводком детишек. Упав в воротах на землю, она заголосила:
–Ой, боженьки, что деется-то! Из родимого дома изгоняют! За что, за какую такую провинность? Детушки мои горемычные, куда мне таперича с вами, сиротами? Токмо во сыру землю!
Признав в завывавшей бабе жену купца Никиты Стогуда, проходивший мимо дружинник князя Всеволода прикрикнул на нее:
–Тю, оглашенная! Криком своим детишек перепугала. Вона как глазенками рыщут. Твой-то Никита где?
–Загинул муж мой! В железа, говорят, володимирский князь выборных заковал, и мой також с ними! Говорила я ему, упертому, сиди дома! Нет! Правды пошел искать! Вон она, правда, из теплого дома голым да босым на улицу!
–Молчи, глупая! – замахнулся древком копья на купчиху дружинник. – Не вводи в грех! Мне не пристало бунташные речи твои слушать!
–А мне все едино теперь: не ты, так другой порешит, – обреченно махнула рукой баба и заголосила еще громче. Ей вторили перепуганные дети.
–Ты лучше загодя себя не хорони, а ступай с выводком своим за город, в поле. Там тиуны княжеские на жилье определяют: кого в Суздаль, кого в Москву, кого в Ростов… Поспеши, там и Никита твой, видел его.
Подхватив на руки младшенького, купчиха заторопилась к городским воротам, за ней потянулись и остальные пятеро: мал мала меньше, ничего не понимающие, перепуганные вусмерть.
–Эко батюшка как круто обошелся с рязанцами, – не выдержал Юрий. – Одних они с нами кровей, одной веры. Что скажешь на это, Константин? – склонился к седлу брата Юрий. – Не половцы же там какие-нибудь – свои.
–Князь на то великим прозывается, что ум ему великий даден, и потому дела нам его неведомы. Не терзайся понапрасну, батюшка знает, что делает, – откликнулся Константин и, привлеченный шумом, доносившимся из-за высокого тына, предложил: – Точно побоище какое, поглядим?
Всадники въехали в распахнутые ворота. На просторном дворе черноволосый, ладно скроенный, высокий мужик увесистой дубиной отбивался от наседавших на него четверых дружинников. Двое, с распластанными головами, в крови, лежали у его ног. Да и сам он, истекающий кровью от множества ран, еле держался на ногах. Отброшенный ударом дубины, один из дружинников, растирая по лицу льющуюся из разбитого носа кровь, кричал своим товарищам:
–Петро, ты его копьем наддай! Видишь, мечом не достать. Проткни его, лешака черного!
Видно, въезжающие во двор всадники на какое-то мгновение отвлекли обороняющегося, и он не углядел, что стоявший слева и чуть позади от него дружинник, отложив меч, поднял с земли копье. Нанесенный удар был настолько сильным, что, пробив грудь чернобородого, копье вошло в столб высокого резного крыльца, а мужик, выпустив из рук свое грозное оружие, повалился замертво на землю.
–Что за побоище вы здесь учинили? – спрыгнув с лошади, властно спросил Юрий.
Один из дружинников, еще горячий от схватки и потому тяжело дышащий, хрипло, с придыхом ответил:
–Волю княжескую исполняли, а этот, – указал он мечом на поверженного мужика, – за дубину… и ну охаживать. Петра с Тюхой ухайдокал, и Первуну тож крепко досталось.
–Женка его – истая ведьма, под стать мужу своему, за нож… и на Фрола. Еле отбился, – добавил другой дружинник, кивая на здоровенного рыжеволосого мужика.
Тот, осклабясь, подтвердил:
–Пришлось сабелькой махнуть. Развалил аж до самой…