Братоубийцы
Шрифт:
Застонал он, поднял голову, увидел перед собой связанного партизана. Тот тоже повесил, голову, призадумался. Хотел было Васос его пнуть, выбранить, плюнуть на него, чтобы отвлечься от горьких мыслей, но передумал: сердце уже смягчилось.
– Эй ты, бедолага! – сказал он. – И ты беден, и я. Воюешь ты, несчастный, и не знаешь, кто перед тобой провинился, а я, думаешь, знаю? Бедным Бог глаза дал только для красы.
– Я, товарищ, – ответил юноша, — уже начинаю видеть. Пока ещё смутно, но уже начинаю видеть. Увидишь и ты. Как тебя зовут, кстати?
– Васос, я из Самоса, плотник.
–
– У тебя есть сестры?
– Нет, слава Богу, я у матери единственный. Отец мой умер от пьянства, а мать, чтобы прокормить меня, работала, прислугой, стирала на богатых. А теперь ее разбил паралич, и она не может ходить. Ее родственник каждый день пишет за нее письма. Сердце разрывается, когда их читаю. «Потерпи, мама, потерпи, – отвечаю ей. – Я о тебе только думаю, скоро вернусь».
Он застонал.
– А когда? – прошептал он. – Когда? Может, я ее и не увижу? Вот сегодня я был на волосок от смерти – ты меня чуть не убил.
Васос покраснел, хотел было заговорить, но что сказать? Как сказать? Мысли его спутались. Видел он мать этого паренька, парализованную старуху, видел четырех своих сестер, незамужних, видел четыре мозолистых руки, изъеденных тяжелой работой, а пользы никакой, – и зарычал, свирепея. Вскочил, сам не зная, что сейчас сделает, обулся, нагнулся над связанным партизаном, развязал ему руки.
– Убирайся к черту! – крикнул он. – Уходи!
– Я свободен?
– Уходи, говорю тебе!
Лицо юноши засветилось. Он протянул руку.
– Васос, брат мой...
Но тот не дал договорить.
– Уходи, говорю тебе! – словно торопился прогнать его, прежде чем передумает.
– А ты отдашь мне винтовку? – спросил юноша.
Васос заколебался. Юноша стоял с жадно протянутой рукой и ждал.
– Ну? – спросил он.
– Бери!
Схватил тот винтовку, повесил на плечо, повернулся и пошел в горы.
Васос смотрел, как партизан поднимается, согнувшись, тяжело дыша, должно быть, от боли; увидел, что спина его вся в крови.
– Стой! – крикнул он.
Достал из ранца бинт, подошел к юноше, снял с него гимнастерку, рубаху, перевязал рану.
– Уходи! – сказал он. – Но поскорее, пока снова не оседлал меня дьявол!
Наступила ночь, разделила людей. Вдали слышался лай шакалов. Отец Янарос бессильно опустился на завалинку у церкви. Сердце его, рот, голова были полны невыносимой горечи.
– Господи! – бормотал он. – Я не могу больше, правду Тебе говорю: не могу больше! Сколько месяцев я взываю к Тебе, почему Ты не отвечаешь? Тебе ведь стоит только простереть руку Твою над ними – и наступит мир. Почему же Ты не прострешь ее? Все, что происходит в мире, происходит потому, что Ты этого хочешь. Почему же Ты хочешь, чтоб убивали?
Спрашивал отец Янарос, но никто не отвечал ему. Покой, тишина; только изредка доносятся стоны и рыдания из домов, где есть убитые, да изредка слышен вой шакалов, которые этих убитых пожирают.
Поднял отец Янарос глаза к небу, долго смотрел, безмолвный: катила волны Иордан-река1, словно млечный поток, от одного края неба до другого. «Вот это и есть настоящий Пояс Пречистой, –подумал
Всю ночь не сомкнул глаз отец Янарос: всю ночь он вопрошал Бога и ждал ответа до зари. А на заре постучала ему в дверь старуха.
– Вставай, батюшка, – всхлипывала она, – вставай. Сын папаши Тасоса умирает, иди причасти его.
Его ранили вчера в горах, и отец Янарос сам передал его двум односельчанам, чтобы те отнесли его в деревню. Он любил его: юноша был красивый, неразговорчивый, болело у него сердце за бедных, и он тайно брал хлеб из отцовского дома и раздавал голодающим. Звали его Сократис. Он часто приходил в келью к отцу Янаросу – хотел научиться рисовать. Тихонько выскальзывал он за дверь, чтобы уйти и от криков отца, и из деревни – они его раздражали. Мало-помалу овладел кистью и писал то святых, то красивых девушек, увиденных во сне. Потому что все девушки, которых он видел наяву, были обезображены бедностью и работой.
Мать сидела рядом с сыном, уже издававшим предсмертные хрипы. Она не плакала: привыкла к смерти, видела, как умирали другие ее дети, зятья, братья. Смерть была постоянной гостьей в доме, другом семьи. Она входила, выбирала, брала и уходила, а вскоре возвращалась опять. И старуха, смотрела, как они уходят, один за другим; она сложила руки на груди и ждала своей очереди. «Возьми меня, – попросила она как-то раз смерть, – только не забирай Сократиса». Она не знала, что смерть глуха и не слышит.
Теперь она сидела, смотрела, как уходит её сын, и обмахивала его платком, отгоняя мух. Она склонилась над сыном и разговаривала с ним, говорила, что уже очень много людей погибло в горах, и пусть он не огорчается, что сейчас придет отец Янарос и причастит его. Давала ему и поручения: что сказать умершим односельчанам, когда он спустится в преисподнюю, они соберутся вокруг него и станут расспрашивать. И старуха стала напоминать ему, кто в деревне женился, кто сколько детей родил; говорила, что пропали в этом году к черту все козы и овцы, ни одной не осталось, всех "красные шапки" сожрали, чтоб им лопнуть. И что старый Мандрас продал дом несчастной Пелагии, потому что она ему задолжала, и теперь бедняжка оказалась на улице... «Но не говори им, что она постучалась к нам в дверь и упала к ногам твоего отца, чтобы он позволил ночевать ей у нас в конюшне, а твой отец прогнал ее пинком. Этого не говори им, сынок».
А умирающий хрипло дышал, глаза его были открыты, но уже начали стекленеть, он ничего не видел. Не видел, не слышал – а мать, склонившись над ним, все говорила и говорила, чтобы он знал, что отвечать покойникам-односельчанам, когда они сегодня соберутся вокруг и станут расспрашивать.
Тут пришел отец Янарос, и старуха умолкла, отошла в угол: скрестила руки на груди и смотрела, время от времени вытирая краем руки свой длинный нос, с которого текло. Отец Янарос пытался причастить умирающего парня, но горло у того судорожно дергалось, из пораненного рта выходили наружу тело и кровь Христовы вместе с кровью. Стоя над ним, он стал читать нараспев погребальные молитвы: «Со духи праведных скончавшихся душу усопшего раба Твоего упокой…»