Братоубийцы
Шрифт:
Левис насмешливо хихикнул, подмигнул Страгису:
– Эй, Стратис, плутишка. Ты меня провести хочешь? Умен грек, а еврея боится. А еврей боится только армянина. Ты же не армянин? Так и не тягайся со мной. Не проведешь! Письмо это – твое, сам написал! Осторожней, ребята...
– Лиса хитрила, а в капкан угодила, Аврамикос ты мой! – ответил Стратис, с ненавистью взглянув на еврея. – На, видишь почерк? А вот и подпись!
Левис взял письмо, нагнулся к огню, посмотрел.
–Ай-ай-ай! Да это же хромой Алекос! – закричал он. – Не убили, значит, его? Жаль, жаль – даром я слезы проливал!
Алекос
– Он жив? Жив? – закричали мы хором. – Да читай же, Стратис! Откуда он пишет? Что пишет? Вот тебе и хромой!
– Кому он пишет? – спросил Левис.
– Никому, – ответил Стратис. – Всем. Это послание ко всем, он сам так и говорит. Эй, Панос, пастушок, проснись! Ну, слушайте, ребята!
Стратис придвинулся к огню и, понизив голос, стал читать:
«Эй, солдаты, солдатушки, дурачье. Это я вам пишу, ребята, Алекос, хромой оборотень. И это не письмо, а Послание ко всем. Читайте его, все православные, может, глаза у вас откроются. Вот же месяц прошел, как я дал деру из этой бойни, куда вас загнали, простачков. И теперь я в вольных горах, с удалыми ребятами. Не развешивайте уши, простофили, не слушайте, что вам говорят всякие мерзавцы. Начиняют вам мозги ложью, что вот, дескать, мы здесь голодаем, убиваем пленных, с албанцами и болгарами стакнулись. Здесь, ребята, ей Богу, клянусь своими усами, которыми я вас столько месяцев кормил, здесь у нас развевается теперь греческое знамя. А когда мы берем в плен черношапочника, мы даем ему свободу выбора: «Хочешь идти с нами? Добро пожаловать. Хочешь уйти? – в добрый час».
А что касается жратвы, живем мы припеваючи. Слава Богу, есть американцы, они вам посылают корабли за кораблями с мясными консервами, чаями, сахарами да мармеладами. А мы наскочили и у вас забрали. Если бы не было американцев, плохи были бы наши дела. Знает папа Трумэн, что делает – благослови их Господь. Посылает он вам, мы узнали, и новое летнее обмундирование, и пушки, и автомобили. Когда же это все придет? Нам надо и вооружиться, и приодеться – весна на носу.
Думаю я о вас – вот те крест – думаю здесь, в горах, и сердце кровью обливается. До каких же пор вы, простофили, будете воевать и погибать? Не понимаете разве, что игра ваша проиграна? Что вы теперь – турки, а мы – арматолы и клефты и воюем за свободу? Новый 1821 год сейчас, вот так-то, турочки мои!
Всегда немногие – так сказал нам на днях командир – всегда немногие встают на борьбу за свободу и всегда эти немногие побеждают многих. Добра вам желая, говорю: драпайте из овчарни, куда вас загнали. Драпанул же я, хромоногий Алексос! Драпайте и вы давайте, ребята. Иначе вам погибель, бедненькие. Вспоминаю я вас каждого и уже причитаю. Как поживает покойный капитан Мясник? Как поживает покойный сержант Минас, придурок со свиным рылом? Как поживает покойный Леонидас, славный мальчик с бумагой и чернилами – тут мир горит, а он себе распевает, как улитка на углях? Как поживает
Стратис сложил письмо и спрятал его в карман.
– Вот так, – сказал он. – А теперь, ребята, давайте поговорим. Пусть каждый выскажет свое мнение. Если правда то, что он говорит...
Но никто ничего не сказал. Все молча смотрели на огонь, который уже угасал, медленно умирая. А вместе с ним и наши сердца, вспыхнувшие было, потускнели и стали гаснуть.
– Да что тут говорить, Стратис? – сказал я. – Пусть сначала эти слова улягутся в нас, а потом и поговорим...
–Ты боишься? – насмешливо спросил меня Стратис. – Боишься, что схватят и убьют, когда попытаешься бежать...
– Я не боюсь погибнуть, – ответил я. – Но я не хочу погибать бессмысленно. А я еще не знаю, где правда, а где ложь.
– A ты, некрещенный? – спросил Стратис еврея. – Ты мне не подмигивай, у меня с тобой секретов нет. Говори прямо.
– Я, – сказал Левис насмешливо и посмотрел на меня, – я ломаного гроша не дам ни за правду, ни за ложь. Да и не распознать, где одна, а где другая. Обе потаскушки. Такого мои глаза насмотрелись, что теперь меня от всего тошнит, от всего, от всего! –сказал он и плюнул в огонь.
– Я, – сказал он, помолчав, – хочу одного – жить. А теперь я живу кум королю, потому что в руках у меня винтовка, а от полиции имею разрешение убивать. А что мне еще надо. По мне пусть война никогда не кончается. А кого убивать и для чего убивать – это мне до лампочки!
– Ты фашист, – сказал Стратис.
Левис побледнел.
– Что ты в этом понимаешь, бедненький? – пробормотал он, протягивая ладони к угасающему огню.
Мы снова замолчали. Стратис, как мне показалось, что-то хотел сказать, но обвел нас взглядом и промолчал.
Панос встрепенулся ото сна, посмотрел на угли и зевнул, перекрестился, заговорил:
– Эх, ребята, вот если бы была здесь сковорода, а на сковороде пирожки с сыром, и если бы был у нас горшочек меду... И бутыль раки!
– И если бы не было войны... – подхватил Васос и застонал, – и если бы не было сестер, которых надо выдавать замуж, и если бы отправились мы в эти заснеженные горы, пятеро друзей – мы ведь друзья? – пятеро друзей, пятеро охотников, не на людей поохотиться, а на диких кабанов...
7 марта. Нет большей печали, чем быть влюбленным, потому что ты можешь разлучиться с любимой. Нет большей радости, чем быть влюбленным, потому что ты можешь соединиться с любимой. Здесь часы, дни и недели то проносятся безумной и кровавой чередой, то безотрадно влекутся, словно изнемогая под тяжестью мертвецов. Тащусь и я с ними, но не свожу глаз с тебя, моя Марио, и стараюсь победить разлуку. Смотрю я на облака, плывущие на север, и приходят мне на ум народные песни, в которых посылаем мы с облаками, с птицами, с ветрами весточки и приветы маленькому теплому телу любимой. А девушка сидит у окна, смотрит на облако, протягивает руки и ждет любимого, который спустится к ней, словно дождь.