Братоубийцы
Шрифт:
Но когда я начинаю говорить о брате моей матери, я могу говорить бесконечно. Итак, умолкаю и предоставляю слово ему самому. Он был в своем репертуаре, когда писал это письмо. Смотри, как он потешается, унижая людей и их идеи, а потом мало-помалу распаляется и начинает злиться.
«Дорогой мой племянник Леонидас, лже-спартанец, здравствуй. Из последнего твоего письма явствует, что наш мудрец болен интеллектуальной чесоткой и пресловутыми духовными треволнениями, свойственными молодежи. Ты измышляешь себе проблемы, а потом бьешься над их радением, эта тебе не удается, ты в отчаянии и дуешься на Бога, на дьявола и на человеческий разум. А потом испускаешь горестные вопли и просишь у меня помощи? Чем я могу тебе помочь, бедный мой очкастый афинский цыпленок? Бей их, эти проблемы, мой славный герой? Вперед, ура! Так вы кричите, когда бросаетесь в атаку на
Когда и я был молодым, помню, приезжал к нам на остров един итальянский шарлатан в высоченном цилиндре и лечил от всех болезней и хворей. Он ездил, стоя в тележке, которую тащила добродушная терпеливая ослица. Звал он ее – не знаю, почему? – Каролиной. А его звали Каролито. У него было полным-полно бутылочек, порошков и мазей. «У тебя что за болезнь?» – Лечил все. Рвал зубы, вставлял стеклянные глаза, продавал деревянные руки с толстым крючком для одноруких и деревянные ноги для одноногих, и резиновые пояса для страдающих грыжей. Имелись у него и магические заклинания от любовной болезни, и белая мышка, тыкавшаяся мордочкой в билетик с двустишием, говорившим вам вашу судьбу.
Такой же Каролито и разум человеческий, Леонидакис. Назови ему болезнь, и он обязательно найдет тебе лекарство, которое тебя излечит. И насколько я могу судить по другим твоим письмам, лекарство от твоей болезни существует, и оно просто чудодейственно. Ты спрашиваешь, откуда мы пришли и куда идем, и какова цель жизни, что, и как, и почему?.. Серьезная болезнь. Но Каролито даст тебе ответ, и ты успокоишься. Впрочем, и я знаю этот ответ, потому что и я немножко Каролито. Итак, лекарство твое называется – Марио. Она даст тебе твердый и окончательный ответ на все твои вопросы. Прими две-три капли Марио – сколько можешь; чем больше, тем лучше – вечером на сон грядущий и успокоишься.
Ты думаешь, что я по обыкновению издеваюсь и не снисхожу до серьезного разговора с тобой? Ошибаешься, молодой человек. Серьезнее я говорить не могу. Это высший плод всей моей мудрости. Я не доверяю человеческой стойкости и великим идеям, которые мучают молодых людей, как юношеские прыщи. Кипит у них кровь, они возбуждены и взволнованы вопросами о начале и конце мира, о цели жизни, о том, что было раньше – курица или яйцо. Это кожное заболевание, молодой человек, – ничто другое. В одно прекрасное утро шагают они, полные беспокойства, погруженные в глубокие раздумья – и встречают какую-нибудь вертихвостку: толстушку крестьянку или анемичную афинянку, брюнетку, блондинку или шатенку (есть на все вкусы) – и застывают с раскрытым ртом. Вот и ответ. Они женятся и – успокаиваются.
Вот что я имею сказать в ответ на высокоидейное твое письмо, дорогой мой племянник. Повторяю: я не доверяю людям, их треволнениям и их великим идеям. Сыт по горло. Когда я слышу, как какой-нибудь проповедник вещает о добре и любви, меня тошнит. Когда я слышу, как какой-нибудь политикан разглагольствует о родине, чести и справедливости, меня тошнит. Они все обесценили. Причем знают это и те, кто говорит, и те, кто слушает. И все же никто не встанет и не плюнет.
Я начал писать это письмо, смеясь, но чем больше говорю и чем больше припоминаю то, что вижу и слышу, тем больше охватывает меня отвращение и гнев. Не сердись на меня, молодой человек, за то, что я не доверяю твоим возвышенным треволнениям. Это ветрянка, уж ты меня прости. Мне тебя жалко, поэтому я посылаю тебе мазь – это письмо. Читай его всякий раз, как нападет духовный зуд, и ты увидишь – он прекратится. Что касается меня, то мне когда-то дали другую мазь, но мне не повезло. Болезнь приняла худший оборот, и я уже неизлечим. Душа моя теперь уподобилась ослице Каролине, таскает она, бедняга, на себе шарлатана – мой разум. Нет ей утешения, потому что она прекрасно знает все его уловки и проделки,
– Покайся, великий грешник! – вскричал он, – покайся во всем том, что содеял за свою жизнь. Сейчас ты предстанешь перед Богом, перекрестись же и призови имя Христа.
– Какого еще Христа? – прорычал испускающий дух Стродзи. – Какого еще Христа, черт побери? Я отказываюсь. Мой праздник кончился!
Многое я мог бы еще написать тебе, но ты молод – не вместишь. Да и того, что написал, слишком много. Кишка у тебя еще тонка! Ну, прощай. Убей стольких братьев, скольких сможешь, бедняжка ты мой! Грязная работенка, но ты ни в чем не виноват. Постарайся, по крайней мере, вернуться живым, чтобы удалось и тебе пройти весь жизненный круг: детские радости, юношеская духовная чесотка, женитьба, страдания, дети, смерть. Спокойной ночи!
Это пишу тебе я, твой дядя Велисариос, или, что то же самое:
15 апреля. Страстная неделя. Погребально звучит колокол. Мы ходили в церковь на Службу Страстей Господних. «Се Жених грядет...» Отец Янарос говорил проповедь. Он начал говорить о Христе, но мало-помалу сбился, загорелся, раздражился, заговорил о Греции. Это Греция страдает, уязвляется, распинается, чтобы спасти людей! Нас душили рыдания. У этого священника какая-то скрытая неистовая сила, непреклонная вера, есть в нем что-то дикое и нежное; глаза и борода, как у Моисея, и он идет вперед, идет через пустыню, а мы, трусы, не следуем за ним. Он говорил, и у нас в голове тоже смешались и распятый Христос, и Греция, и дом наш, и люди, нами любимые, и жизнь, гибнущая здесь... Изменялся Христос, менялся его облик: перед одним Он представал невспаханным полем и неподрезанным виноградником, перед другим – поредевшей отарой овец или осиротевшим домом, молодой женой или младенцем, сосущим грудь... И каждый оплакивал то, что было ему всего дороже и чего здесь он был лишен. И Христос действительно сошел на землю и лежал среди нас мертвый, и мы все плакали и ждали, когда Он воскреснет...
Плакал и я, Марио, потому что думал о тебе. Христос принял твой сладостный облик, и когда наклонился, чтобы поцеловать Его, я не смог удержать слез.
Полдень Великого понедельника. Любимая моя, сегодня потеплело, выглянуло солнце, и сердце мое окрылилось. Я увидел сегодня первую ласточку. Пришла и сюда, в эти дикие горы, весна, Марио, воскрес Христос из земли, словно нежная зеленая трава. Возвращаются птицы, улетавшие от нас, скоро начнут вить гнезда. И надежда, как перелетная птица, улетает и возвращается, ищет и находит свое старое гнездо – сердце человеческое – и выводит там птенцов.
Я вдруг почувствовал сегодня после невыносимых зимних страданий, что и в моем сердце вьет гнездо надежда. Все будет хорошо, любимая, не отчаивайся, верь: распустятся цветы, вылупятся птенцы, желания наши облекутся в плоть – станут домом, сыном и песнью о Елене.
Я верю душе: у нее есть крылья, она может летать и видеть будущее задолго до того, как увидят его глаза. Сегодня ночью взлетела моя душа, Марио, и нашла тебя в маленьком домике – в нашем доме – с маленьким человечком, похожим на нас, – с нашим сыном на руках. Верь, любимая, все будет хорошо.
Вечер Великого понедельника
Смерть над моей головой кружится сегодня.
Я ж, как больной, что обрел вдруг внезапно здоровье и силы,
Словно с постели я встал после долгой болезни.
Смерть над моей головою кружится сегодня,
Переполняет меня весенних цветов ароматом,
Я же парю высоко над гремящей грозою.
Смерть над моей голого кружится сегодня,
Словно тоска человека, что рвется к родимому дому
После бесчисленных лет пребываньям неволе.