Братоубийцы
Шрифт:
Андреас засмеялся.
– Меня больше не будут звать большевиком. Меня будут звать неправильным глаголом. Спасибо, Кириакос, открыл мне глаза.
Старый Хаджис, сидевший на каменной скамейке, смутно различал тусклыми глазами, что односельчане дерут горло и машут руками, ш не мог понять, чего они между собой не поделили. Вытягивал он свои волосатые глухие уши, но ничего не слышал, доходил до него только какой-то треск, как будто дрались черепахи, стуча панцирями.
– Эй, вы, что случилось? – спрашивал он время от времени, и изо рта у него текли
Затем замолкал и снова спрашивал:
– Эй, вы, что случилось?
Но никто не отвечал ему. И так до тех пор, пока не осточертел он цирюльнику и тот, подойдя к нему не рявкнул ему прямо в ухо:
– Говорят, хотят открыть твой сундук, Хаджис, открыть твой сундук, слышишь? Посмотреть, говорят, сколько там талиров14?
Руки и ноги у старика стали как ватные, сердце ушло в пятки.
– Кто? – пролепетал он, заикаясь. И слюна потекла у него за ворот.
– Бедные! – крикнул цирюльник ему в ухо. – Бедные, голодные, разутые!
Старый богач захихикал. Сердце вернулось на место.
– Бедные? – спросил он. – Чтоб им пусто было! Не бывать тому – есть Бог!
Цирюльник опять нагнулся к уху старика.
– Но и у бедных, говорят, есть Бог. И Он, говорят, босой и голодный и держит, говорят, в руках счетную книгу и метит красным крестом двери богачей. И, говорят, поставил красный крест на твоей двери, Хаджис!
Снова затрясся старик, хотел было что-то сказать, но слова застряли в горле.
– Да оставь ты бедолагу, а то его того и гляди удар хватит, –вмешался Стелианос. Ему стало жаль старика.
Но тут вскинулся старый Мандрас:
– Эй ты, вшивый цирюльник! Кто тебя научил так богохульствовать? Учитель? А может быть, сам поп Янарос в красной камилавке?
– И не учитель, Мандрас, и не отец Янарос, – ответил цирюльник, и глаза его затуманились. – Мне сказал это мальчик трёх лет. Я позавчера видел, как он умер с голоду.
– Какой еще мальчик, дубина?
– Мой сын.
Все замолчали. Позавчера, правда, умер сын Панагоса с голоду. Много месяцев тому назад закрыл свою цирюльню Панагос, потому что не было у односельчан денег на бритье, и все они отпустили длинные волосы и бороды.
Стояли все пристыженные, словно это они убили сынишку цирюльника, молчали. И тут ворвался взбудораженный Матиос, извозчик.
– Идем ко всем чертям, слава Тебе Господи! – закричал он радостно, увидев односельчан. – Боеприпасы, говорят, у нас кончились. Проведали об этом "красные шапки", вот спустятся с гор и всех нас сожгут и перережут – избавят от нищеты.
Он говорил, радостно потирая руки.
Обжорой был бедняга Матиос, а есть нечего; не дурак выпить, а пить нечего; бабник, а был он уродина и бедняк – женщины на него даже не смотрели. И разозлился он на весь мир, пусть катится к дьяволу! Раз я не богат, пусть никто не будет. Раз мне нечего жрать, пусть ни у кого не будет. Все это значит Бог и справедливость!
Рассвирепел Манд рас, поднял палку.
– Прикуси язык, босяк! Если бы слушал Бог воронье карканье, не осталось
Но медник схватил его за руку.
– Теперь все вверх дном, Мандрас, – сказал он. – Не сердись. Колесо повернулось, и бедные станут богатыми, а богатые бедными, и все – и богатые, и бедные – пойдут под нож! Монах, что позавчера привозил святой Пояс, помнишь, что кричал, когда проезжал мимо казармы: «Убивайте, дети мои, убивайте – обретете благодать!». Вот что он кричал. Мы и убиваем.
– Убивайте красных, кричал он, а не почтенных хозяев! –возразил старый богач.
Андреас рассмеялся.
– Погоди, почтенный хозяин! Нашелся, небось, и другой монах, ездит себе по горам и проповедует партизанам: «Убивайте, убивайте "черношапочников" – обретете благодать!» Вот убивают и они. Так что прав Матиос: все мы у дьявола в лапах!
Тут и Матиос не выдержал.
– Эй, Мандрас, почтенный хозяин, скажу я тебе старую поговорку, не в обиду будь тебе сказано: «От честных доходов берет дьявол половину, от нечестных – и хозяина в придачу!» Не завидую я тебе: возьмет тебя скоро дьявол, старый обдирала!
Сказал – и выскочил со двора, а палка старика грохнулась о стену, и посыпалась штукатурка.
В это время вышел из кельи отец Янарос. Слышал он перебранку во дворе, но весь был погружен в Страсти Господни и в страсти человеческие, мучительно пытался найти какое-то разрешение и не мог. Он то смотрел на «Второе Пришествие» друга своего великомученика Арсения, то на икону св. Константина Огнеходца.
«Ах, если бы мог человек, – думал он, – ходить по раскаленным углям и плясать на них! Ходить по этой земле и не поддаться отчаянию, страху и хуле!»
Смотрел он и на икону Огнеходца, смотрел, и все больше крепла в нем мысль: «Не ключевая вода Бог, нет, не ключевая вода. Не выпьешь ее в жару, не прохладишься. Бог – огонь, и нужно ходить по этому огню, и не только ходить, а, что – всего труднее – плясать на нем! Конечно, когда сможешь плясать, то огонь этот станет тебе ключевой водой. Но пока научишься... сколько муки перетерпишь, сколько страданий, Господи!»
Он встал. Сегодня все утро он убирал полевыми цветами, принесенными из Прастовы, Плащаницу. Снял Христа с креста, положил Его на полевые цветы, поцеловал ноги Его окровавленные, руки Его окровавленные, бок Его, с которого стекала красная и белая краска. «Ну вот, потерпи немного, сынок, – сказал он Ему. – Ничего, не печалься. Ты Бог, Ты воскреснешь. Спи».
Но теперь, когда он остался один, и снова проснулись в его душе голоса, все спрашивавшие и спрашивавшие и не получавшие ответа, встал отец Янарос, полный смятения. Он решил: «Пойду в церковь, у меня тяжелые заботы, мне нужно знать, что делать: деревня моя в опасности, душа моя в опасности. Пусть даст мне ответ. Куда мне идти – направо или налево? Я хочу ответа. Во имя Господне!»
Он перекрестился и шагнул за порог кельи босой, с непокрытой головой. Лицо его было мрачно, а над головой, казалась, клубился дым.