Братоубийцы
Шрифт:
– Чудо! Чудо! Хотим видеть чудо!
Повернулся отец Янарос, гневно затряс руками на народ.
– Какое чудо? – крикнул он. – Это не чудо, не кричите! Чудом было бы, если бы видела Пречистая боль нашу, голод наш, беду нашу – и не плакала! Стойте, вам говорю, не лезьте! Эй, Андреас, стань у дверей, никого не пускай!
Вошел в церковь отец Янарос, сердце у него колотилось. Не в первый раз видел он чудо, но так и не привык, весь дрожал. Лучше льва перед собой увидеть, в тысячу раз лучше, чем чудо. Потому что за чудом стоит Бог, сходит в чуде с неба Бог, а отец Янарос
Он шел. впереди, но колени подгибались: сейчас увидит он Пречистую, думал он, сошла Она с иконы, стоит на каменном полу перед иконостасом и плачет... Как подойти к Ней, как взять Ее, как поднять Ее святое тело и вынести к народу Ее?
Тусклый свет пробивался сквозь зарешеченное окошко алтаря, золоченая Плащаница мягко отсвечивала, полевые цветы, украшавшие ее, полнили церковь истомной сладостью. Позади отца Янароса, во дворе, бушевал и ревел народ, пытаясь оттеснить Андреаса и прорваться в церковь.
Эти дикие крики придавали ему решимости, и он шел вперед, медленно, ощупью, не сводя глаз с иконостаса. Вдруг он остановился, дыхание перехватило: голубая молния в алтаре рассекла мрак. Подкосились у него колени; пересохшие, негнущиеся губы с трудом, заикаясь, выговорили:
– Помоги, Пречистая, смилуйся! Не ослепи меня!
И тут же договорили:
– Пусть ослепну, только увидеть Тебя, увидеть!
Он протянул руку, хотел ухватиться за скамью, чтобы не упасть и не успел. Ревущая толпа сбила с юг Андреаса, подмяла его и ворвалась в церковь. Плащаница разлетелась вдребезги, покатился наземь Христос; нагнулся Кириакос, хотел поднять Его, но одно из двух деревянных паникадил обрушилось на него, и кровь брызнула с макушки и потекла по длинным жирным волосам. Но он не почувствовал боли. Он поднял руки к иконостасу и закричал:
– Смотрите, братья, смотрите: текут слезы!
И сразу же упал народ, плиты пола застонали под тяжестью грузных колен. И вдруг свет померк, загрохотал гром, наверное, тучи заволокли небо. В полумраке церкви засветились желтые, с ввалившимися щеками, чудовищно выпученными глазами, лица прихожан. Это были не лица – черепа, плоть сошла, обнажились кости.
Долгое, тяжелое молчание... Слышно было, как стучат сердца.
И вдруг рев – громкий, нестройный; одни плакали, другие катались по земле и визжали, третьи, вытянув шеи, пели –охрипшими, неслаженными голосами, с яростью:
– Спаси, Господи, люди Твоя...
Кириакос, с залитыми кровью лицом и шеей, будто сошел с ума, хохотал, как безумный, и плакал.
Отец Янарос стоял безмолвный и смотрел расширившимися глазами на икону. Сердце у него сжималось, горло сдавила, он не мог дышать. Он сделал еще шаг, подошел к Пречистой, привстал на цыпочки, прикоснулся губами к Ее глазам – и с отчаянием отшатнулся: губы остались сухими. «Маловерный я, – подумал он. –Маловерный. Не вижу. Все видят, а я не вижу».
Развязали осиротевшие матери черные платки, ринулись к иконе. Визжа и вопя, сцепились перед иконостасом – кто первый подойдет к Пречистой. Старая Кристалления – с криком, с кулаками – растолкала остальных, протянула платок и вытерла им глаза Пречистой. И завязала
– Опять глаза наполнились слезали! – завопила другая старуха, протянула и она платок, вытерла глаза Пречистой. – Не иссякают Твои слезки, Богородица. Эй, женщины, не кричите, не толкайтесь! Всем хватит!
Невыносимая духота, все разгорячены, пот льется по шее и по спине; резной иконостас шатается под напором навалившегося народа, уже начинает трещать. Испугался отец Янарос, как бы не разнесли его, вскочил на скамью, снял икону, прижал к груди.
– Дети мои!
– закричал он. – Пришел час, идем! Во имя Господне!
– Если пойдет впереди Пречистая, – раздались отовсюду голоса, – если пойдет впереди, куда ни поведет, пойдем.
– Расступитесь, расступитесь, дети, дайте пройти! – кричал отец Янарос, вздымая как можно выше тяжелую икону. – Чувствуют руки мои, торопится Пречистая.
– Куда идти, батюшка? – спрашивало несколько стариков, уже отрезвевших от святого опьянения. Услышал и они, как трубят трубы в казарме, и их охватил страх.
– Не я веду, дети, – отвечал отец Янарос, шатаясь под тяжестью Пречистой. – Не я Ее веду, Она меня ведет! Клянусь, Она меня ведет! Идите следом!
Он вышел на порог, солнце уже клонилось к западу, черные тучи снова закрыли небо, крупные теплые капли дождя упали на лицо Пречистой, слезы и брызги смешались и потекли из глаз Богородицы.
Прислонил отец Янарос икону к дверному косяку, нагнулся к глазам Пречистой, поцеловал их, мокрыми стали губы и борода. Он уже не спрашивал, слезы это или дождь, или сон. Ничего не спрашивал: он чувствовал, как какая-то мощная сила исходит от иконы, вливается в руки, в грудь, в колени, во все тело. Какая сила, молодость, огонь! Он перекрестился.
– Прости меня, Господи, – пробормотал он, – если распахну сейчас рясу, она станет крыльями, и я взлечу! Что такое казарма, капитан, солдаты, партизаны? Вперед, ввысь!
Он снова подхватил Пречистую на руки, обратил Ее лицом к казарме. За ним двинулась ревущая толпа. Дрожала в руках старика икона, подскочило человек пять-шесть молодых, выхватили ее у него из рук, выступили вперед, побежали. И правда, не они несли Пречистую – Она их несла. Подбегали другие мужчины, оттесняли юношей, хватали Ее на руки и бежали. И Пречистая, с глубокой раной на лице, промокшая, улыбалась, покачиваясь, как фрегат, на бушующих человеческих руках-волнах. И человеческое море катилось, высоко вздымая над собой свою Владычицу.
Открывались двери, выглядывали простоволосые женщины, видели Пречистую, мокрую от слез, кричали, рыдали и они вместе с Ней. Дети, распухшие, с позеленевшими животами, с тонкими соломенными ножками, выбегали на улицу, шли следом за толпой, стуча костылями о камни.
XVIII
.
Ласковый апрельский вечер, металл небес расплавлен; скалы, терновник, земля облиты золотом, а подножие горы вступает понемногу в тень. Гроза, на миг пролившаяся ливнем, рассеялась, прибив увядшую траву. Земля благоухает.