Братья с тобой
Шрифт:
Длинная была дорога, тяжелая. Но вот рассвело, и поезд остановился. Спрыгнула Кюмюш на перрон, побежала к выходу, ищет русскую учительницу.
Идут люди. Разные, с чемоданами, с вещами. Может, учительница уже вышла? Но нет, у нее груз — покупки, она раньше всех не выйдет. Кюмюш терпеливая, дождется. И глаза у нее зоркие.
Идут люди. Женщины, мужчины. Русские, туркмены, армяне, евреи. Вон тот — перс, разрез глаз совсем другой: они как миндаль, овальные, с острыми уголками. Этот — таджик, скуластенький, черты лица мелкие, тюбетейка другая. Кюмюш легко отличит любую национальность. А вот и русская учительница!
— Салям, товарищ учительница! Ты хорошо говорил, я учиться
— Учиться! Родная ты моя! А сколько ты классов окончила?
— Семь классов.
— Только семь?.. Ну ладно, идем сейчас ко мне, поедим чего-нибудь и — в институт. Не туда, так сюда: не в институт, так в педучилище пойдешь, а потом и дальше. Там и общежитие для девушек есть.
— Давай, учительница, нести помогу.
Через два часа они в институте. Маша — с неожиданным трофеем: что там бумажный отчет о командировке, — живую девушку привезла, будущую студентку. Правда, у нее ни документов, ни карточки, ни денег, ни белья, — только сама она, одетая в праздничное шелковое платье. Но это уладится. Будет студенткой. Не в институте, в педучилище, — невелика разница. Наша задача — прежде всего растить национальные кадры.
Глава 12. С новым счастьем!
«Здравствуй, малыш!
Фронтовой привет шлет тебе твой спутник жизни, в мирное время — синолог, кандидат филологических наук, а ныне старший лейтенант-зенитчик энской части Ленинградского фронта!
Как вы там, дорогие азиаты? У нас бывает холодно — до сорока градусов, бывает и жарко — особенно во время немецких налетов. Но немцам, сама знаешь, и холоднее и жарче нашего.
Живу как бог, землянка отличная, теплая, только вот прописаны мы не постоянно.
Поздравляю тебя с Новым годом! О новогоднем подарке услышишь позднее. Порадуешься. А пока — встречай получше наступающий 1943 год, проси его принести нам новое счастье.
Крепко целую тебя, довесков и маму.
Костя».
— Екатерина Митрофановна! Как будем Новый год праздновать?
— Что вы, Маша, какие тут праздники.
Она стоит перед невесткой, осунувшаяся, исхудавшая, усталая. Тяжело ей: невестка с утра до вечера на службе — в дневном институте, в вечернем, в редакции газеты, на радио — там она лекции читает и статейки пишет, тоже заработок, — в госпиталях — это ее общественная работа. Нет ее целыми днями. Правда, денег приносит порядочно, продукты выкупает, супы в столовой берет. Вечером приходит домой вся обвешанная сетками, сумками и бидонами, еле дышит. Помогает. Но ведь и дома всю работу кто-то переделать должен. Сготовить, постирать, погладить, в комнатах убрать, детей накормить… Это молодой впору, и та забегалась бы. Екатерине Митрофановне скоро седьмой десяток пойдет, и жизнь была не из легких, и здоровье неважное. Что-то с почками, с сердцем тоже не ахти.
Маша приходит обычно в двенадцатом часу ночи. Поест и садится за конспекты, за лекции, — готовится к завтрему. Начнет клевать носом, не выдержит, сбросит одежду — и в постель. Вставать-то в шесть, позже нельзя.
— Нет, будем праздновать на этот раз. И Костя велит. Сорок второй мы не встречали, вот он и рассердился на нас, принес нам горе. Надо встречать, и как следует.
— Но ведь на это деньги нужны, милая моя.
— Припасено кое-что. Нет уж, надо праздновать. И елку зажжем. А вы пирожки испеките, хорошо?
— Ну, пирожки уж как-нибудь испеку. А убирать комнату — сил никаких нет.
— Сама уберу. Урву часик.
Да, сорок третий год они встретят. Так нельзя: опустились, зимой в баню не каждую субботу ходят, полы третью неделю не мыты. На этот раз всё будет не так. Может, он — последний год войны, этот тысяча девятьсот сорок третий? И Костя на что-то намекает. Зря бы он не намекал.
На базаре Маша купила кусочек украинского сала граммов на двести, весь в крупной соли и чесноком пахнет. Со шкуркой! Это — вместо рождественского окорока и мясных яств. Потом орехов купила грецких, — орехи тут растут, не так уж дороги. Еще взяла стакан сахарного песку, — на Новый год все сладкий чай пить будем. И пряников десяток — на елку. И вина бутылку, ясман-салык. Маринованные синенькие — свои, домашнего изготовления. И капуста своя — насекли маленький бочонок, такая вкусная, малосольная, с тмином.
Елок в Ашхабаде не знают, вместо них продают тую. Мертвое дерево! Веточки плоские, словно из твердой зеленой бумаги вырезаны. Такие только на венок похоронный и годятся. Деревца все маленькие, стоят дорого. Ну и что ж. Зачем ругать туечку, она всё же елке родня, сестра двоюродная. Украсим — и станет елкой.
Маша высвободила себе вечер перед праздником. Вымыла полы и двери, вытерла пыль во всех углах. Новый год старой грязи не хочет, ему чистоту подавай.
Елочку установила сама на этажерке, вбила в какую-то плашку. Украшать помогала Зоя. Игрушки нашлись у Марты Сергеевны, кое-что и сами смастерили. Свечек оказалось с десяток, укрепили на ветках. Сверху — звезда. И пряники висят, и орехи. Чем не елка!
С кем же встречать? Детей спать уложили, — они уже хныкать начали, маленькие. Им праздник завтра обещан. Решили позвать Марту Сергеевну с мужем, завхозом наркомата связи, и Кюмгош. Из общежития ее отпустят, у нас и заночует.
— Маша, я в домашнем халате останусь, ладно?
— Что вы, Екатерина Митрофановна! Это же праздник, Новый год. Надевайте лучшее платье.
— Прежде так в церковь собирались, к заутрене, как вы — Новый год встречать.
— Это всякой заутрени поважнее.
Стол накрыт белоснежной простыней, — скатерти нет, но и так неплохо. Все чисто вымылись, причесались покрасивее. Маша даже бровки подрисовала чуть-чуть. Туфли начистила, блеск. И Кюмюш пришла нарядная, в зеленом своем шелковом платье. Родители ее, конечно, отыскали. Отец приехал, привез часы ручные: дарит и просит вернуться. Не вернулась, отказала отцу. Отдал он ей сумку с одеждой, — мама подготовила. Наверное, знала, что Кюмюш не вернется и замуж без любви не пойдет. Отец уехал обиженный, но сильно не ругался. Что поделаешь? Теперь он и перед свояком не так уж виноват: хотел дочку отдать, да убежала, не согласилась. Он-то чем виноват?
Нынче времена другие…
Кюмюш, как ребенок, с удивлением рассматривала елку, увешанную игрушками и пряниками. У них так не делают. У них другое бывает. Есть кое-где в Туркменистане могилы святых, вроде бы как народных врачей — они больных исцеляли, старики рассказывают. Например, в Кара-Кумах у высохшего русла Узбоя могила Куртыш-баба. Возле нее миска стоит и кувшин, кругом саксауловый лес растет. В миске вода питьевая, кто придет — налить должен, в кувшин монеты бросают. А на ближнем дереве саксаула, как у русских на елке, на веточках привязаны крошечные узелки: с мукой, рисом, джугарой (крупа такая, вроде крупного проса), сахаром. Словно игрушки на елке. И ленточки цветные. Это — дары Куртышу. В любое время года приходят туда больные люди, на верблюдах приезжают, вешают на дерево свои дары и пестрые ленточки, а у источника снимают старую грязную одежду, бросают ее, окунаются в соленый источник и — новую одежду надевают. Старая кругом лежит на берегу, ее никто не трогает, ее Куртышу оставляют.