Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
— Молодец, Кэм. Молодец.
Назавтра работа тянулась мучительно медленно, я не мог дождаться конца. Как будто каждый час полз на четвереньках, его тянули вперед против его воли.
Домой мы вернулись к пяти, а не к половине пятого, так что Октавия уже ждала на кухне. Они поболтали с Рубом, и между ними не было никакой враждебности. Никакой неловкости.
А вот я — я стоял ошалелый.
На ней не было косметики, ничего не набрызгано в волосы, одежда самая обычная. Ни маечки в облипочку. Ни джинсов в обтяжку. Никаких украшений, кроме ракушки на шнурке.
Но она была хороша.
Она была такая…
Боже мой, я не могу объяснить. Даже сейчас — не могу.
— Ну? — Она рассеяла мои думы своим тихим голосом и простым взглядом. — Ты меня поцелуешь, Кэмерон?
Это было потрясение.
От ее красоты.
От слов.
«Давай иди», — приказал я себе и через секунду взял ее руку, поцеловал ее, поцеловал запястье, а потом поцеловал Октавию в губы.
— Он нашел тебя, — сказала миссис Волф. — Это здорово.
Мать вошла на кухню и посмотрела на меня, а я вспомнил, что она говорила мне на этом самом месте когда-то в начале зимы. Она рассказывала про брата, который однажды повзрослеет, убеждала не стыдиться. Может, сейчас и она об этом вспомнила.
Ма сказала:
— Ты бы поспешил, Кэм. По-моему, Октавия тебя заждалась.
Я принял душ, оделся, и скоро мы с Октавией уже пошли со двора. Никаких напутствий вернуться к такому-то часу или не болтаться допоздна мне не было. Ничего подобного. Во-первых, мои привыкли, что я часами слоняюсь по улицам, во-вторых, если я приду слишком поздно, это мне припомнят, когда я в следующий раз отправлюсь погулять. В нашей семье каждому дается воля, и уж сколько сумеешь ей пользоваться, зависит от тебя. Сара уже несколько лет назад вышла из этого возраста, а Руб скоро выйдет. Что до меня, однако, мне пока еще нужно было соблюдать правила, и я об этом не забывал.
— Идем? — спросила Октавия, и я распахнул дверь. Мы двинулись.
Мы довольно далеко ушагали по улице, когда я сообразил, что не имею ни малейшего понятия, куда это мы направляемся. Я спросил.
Октавия, не отвлекаясь от мыслей о том месте, куда шла, ответила:
— Увидишь. Ничего такого.
У нее был довольный голос: будто, кроме нас, ничего не имело значения. Во всяком случае, в этот вечер. Ее рука нашарила мою, и пальцы сцепились. Без слов, но это не тяготило. Загорелся зеленый, перешли дорогу. Я постарался не запнуться о бордюр.
— Сюда, — чуть погодя сказала Октавия, уводя меня из толчеи к балаганчику кинотеатра в узком тесном переулке. — Не против зайти? — спросила она. — Я, знаешь, люблю старые фильмы, а тут по субботам идет старое кино.
— Запросто, — ответил я.
Ну, то есть давайте по-честному. Если бы эта девушка пригласила меня в преисподнюю, я бы и туда за ней последовал. Возражать у меня и в мыслях не было, и вот мы зашли.
Мы отправились в кино и угодили на хорошую картину.
Шел «Бешеный бык», [6] а чувак на входе, видимо, знал Октавию и пропустил нас в зал, хотя мы и опоздали. Я думал о других фильмах, которые смотрел там, куда мои сверстники ходят на свидания, где они грызут попкорн, выпендриваются и щелкаются в фотобудках.
6
«Raging Bull» (1980) — кинодрама американского режиссера Мартина Скорсезе.
Одно было несомненно.
Это было не про нас.
Не про нас, потому что в какой-то момент Октавия прильнула ко мне, и я думал, сейчас поцелует. Но нет.
Она спала.
Я смотрел на нее и гладил по волосам, а она проспала всего Де Ниро, как он валтузил чуваков направо и налево, жирел, становился все безобразнее и сволочнее. Кино было черно-белое, на горле я чувствовал ее дыхание, ребрами — легкое касание ее груди.
Это было счастье.
По экрану побежали титры, и я фалангами пальцев осторожно погладил ее лицо.
Тихонько пошептал:
— Октавия.
И еще раз:
— Октавия.
Она проснулась, вздрогнула, испугавшись в темноте, тут же опомнилась.
— Слава богу, — прошептала она. — Это ты, Кэмерон.
Титры еще шли, Октавия чуть повозилась и тихо попросила:
— Можешь меня поцеловать, Кэмерон?
Обняв ее, я потянулся к ее губам.
Про тот момент я кое-что помню, и это одно из самых драгоценных моих воспоминаний.
Это мгновение, когда я склонился к ней, и она потянула меня к себе, и в темноте мы стукнулись зубами. Ее рот впустил меня, и тут как-то вдруг наши зубы столкнулись, и звук эхом пробежал по мне. И мне понравилось. Такая нечаянная истина.
В зале зажегся свет, и Октавия тихо сказала:
— А знаешь что, Кэмерон? До тебя я никого не хотела просить, чтоб меня поцеловали. Ты первый, кого я об этом просила.
Это меня удивило.
— Ты никогда не просила Руба?
— Его просить не приходилось.
— Да уж, наверное, — отозвался я. — Я как-то не подумал.
Если уж Руб чего хотел, он не ждал. А вот я — наоборот, ждал слишком долго.
— Штука в том… — Она легонько повернула мою голову к себе. — Мне нравится, что тебя надо просить. Это отличает тебя от всех, с кем я встречалась. — Она еще поцеловала меня. Нежно. Неспешно. — Вот такого человека я хочу рядом.
После кино Октавия решила, что пора домой, и мы пошли на вокзал и стали ждать поезда. На платформе была всегдашняя россыпь гуляк, психов, сигаретных воров и алкашей, и все их мысли и разговоры кувыркались по грязному перрону. А Октавия говорила мне про свою гармошку и про то, что из всех вещей она, наверное, ее единственную любила и от нее одной зависела. Подошел нужный поезд, мы стояли и смотрели. Мы смотрели, как двери распахнулись, а потом мы сели и смотрели, как поезд отвалил. Такое повторилось еще трижды.
— С ума сойти — я заснула.
Октавия покачала головой, на перрон налетел ветер от четвертого поезда. Он расшвырял мусор и послал по станции холодные волны.
И опять, когда поезд остановился и открыл двери, Октавия не двинулась с места. Я порадовался. Она попросила меня рассказать, что было в конце фильма, и в глазах, которым рассказывал, я видел, насколько они устали. Я видел: что-то спрятано или похоронено, но все еще не задавал вопросов. Я помнил, что по телефону Октавия пообещала что-то мне сказать, и я решил, что гармошка — это было вступление. Октавия рассказала, что начала играть в восемь лет, а в четырнадцать решила, что уже умеет настолько, чтобы этим зарабатывать. Я спросил, где ей приходилось играть, и она, как будто даже застеснявшись, перечислила с три десятка мест в разных концах города. Назвала песни. Первые, последние. Лучшие, худшие. Я видел ее с Рубом счастливой. Я видел ее счастливой и довольной со мной. Но такой я Октавию еще не видал. Тут была гордость, и в каком-то смысле мне это было близко — наверное, из-за того, что у меня начались слова.