Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
Кулаками ли.
Своим лихим обаянием ли.
Да хоть как.
А вот на этот раз уверенности мне не хватало. Все было не как всегда. Что ж, похоже, мы все узнаем через неделю…
Мы с Октавией в тот вечер сидели дома, в моей комнате: то слушали музыку, то Октавия играла на своей гармошке. Иногда она подыгрывала музыке, но по большей части мы разговаривали. О днях, проведенных на улице с гармошкой ради заработка, о типах, что встречались ей в гавани и вообще в центре. Я рассказывал про школу, как я сидел там,
Рассказал, что про мои слова не знает никто, кроме нее.
И это вышло здорово.
Общая тайна.
Октавия была в джинсах, кеды и носки она сняла, и, помню, я разглядывал ее ступни, пока она сидела по-турецки у меня на кровати. Разглядывал пальцы и лодыжки. Мне нравились ее лодыжки, и, конечно, когда я снова переводил взгляд на ее лицо, мне оно нравилось — когда Октавия говорила, слушала, думала. Она над многим смеялась. Над пивными кубиками, над случаями, которые я рассказывал про нас с Рубом, над нашими походами на собачьи бега просто поглазеть, погоготать да раз в год сыграть чисто от балды.
Разговаривать получалось хорошо.
Обычное дело вроде, но так я сумел лучше узнать Октавию: по тому, как она говорила, по моментам, когда она задумывалась, а потом сообщала, о чем. Мне кажется, если человек рассказывает тебе то, что ото всех прячет, ты чувствуешь себя особенным — не потому, что знаешь такое, чего не знают другие, а потому, что тебя выбрали. Ты понимаешь, что этот человек хочет, чтобы ваши жизни как-то пересеклись. Вот это и есть, я думаю, самое приятное.
И я уже почти, почти спросил про ее семью, но все же не смог. Чувствовал, что это такая тема, где начинать разговор Октавия должна сама.
Назавтра она пришла к нам днем, и поскольку папаша в тот день не кормил нас с Рубом на обед рыбой в тесте, мне хотелось чего-то такого. Мы пошли в ближний магаз и приволокли домой вагон этой рыбы. Миссис Волф была довольна, что не надо разогревать остатки, и мы все ели прямо с бумаги на кухне.
Нашу семью не назовешь обеспеченной.
Нас много чем не назовешь.
Но я заметил, пока мы дружно пожирали рыбу с картошкой, а Руб наезжал на меня за то, что я уронил кусок на пол, и отец урезонил его подзатыльником: Октавия наблюдала с теплым блеском в глазах.
Ей у нас нравилось, это было ясно.
Ей нравилось общаться с Сарой и с моей матерью, а теперь вот уже и с моим отцом, который посвящал ее в тонкости установки, ремонта и переустройства туалетных систем. Грубовато, конечно, но это было настоящее. Все — от упавшей на пол картошки до общей перебранки и соли, застрявшей у едоков в углах губ.
В какой-то момент, когда Сара рассказывала, что у них на работе есть девчонка, у которой адски, смертоубийственно воняет изо рта, Октавия посмотрела на меня. Она улыбалась.
В этом доме все устроено правильно.
Не идеально.
Правильно.
Я вспомнил об этом на следующий день на нашем обычном месте в гавани, когда Октавия играла, а я сидел в стороне, слушал ее и кое-что записывал на листке.
Она закончила играть, я подошел, помог ей собрать деньги. Октавия подняла на меня взгляд и, зажмурив от солнца один глаз, сказала:
— Кэмерон, я водила тебя в места, где люблю бывать сама. — Она ссыпала монеты в маленькую вязаную сумочку. — Может, и ты сводишь меня в свои любимые места?
Беда была в том, что у меня и мест-то никаких особых не было.
Так, чтобы целенаправленно.
Я только и делал, что шатался по улицам. Просто слонялся, рассматривал людей, здания, вдыхал запахи и звуки города.
«Душу города», — подумал я, но вслух сказал другое:
— Я вообще-то никуда особо не хожу.
Октавия бросила на меня взгляд «Вот только не надо», и я понял, что отделаться таким комментарием не прокатит. Она уже слишком хорошо меня знала. В ответ я смог только сказать:
— Ну, обычно я просто брожу. Никуда в особенности… Просто…
— Уже интересно. — Она стояла, ждала меня. Присутствие ее было мягким. Спокойным. Она сказала: — Покажи мне все места, где ты ходишь.
И, неторопливо гуляя, мы потопали.
Доехали до Центрального вокзала и пошли по улицам. Я показал ей парикмахерскую и рассказал про старого парикмахера, историю о нем и его жене. Октавия вспомнила листочек, где я писал, каким должно быть мое надгробие, спросила:
— Это вот отсюда?
Я кивнул.
Следующим пунктом была остановка, где меня обзывала парочка и у меня не хватило на проезд. Октавия посмеялась всей этой истории. Она сказала, что подобное, как ей кажется, могло случиться только со мной.
— Я знаю.
Тут я и сам рассмеялся.
Мы пошли дальше и сами не заметили, как оказались в Глибе и пришли к дому, под окнами которого я когда-то стоял, дожидаясь той девчонки.
Классно оказалось постоять там с Октавией. Было в этом нечто правильное.
И требовались какие-то правильные слова.
— Я приходил сюда, — начал я, — три-четыре раза в неделю, не меньше.
И замолчал. Слова во мне вдруг застопорились: я понял, что, как бы я ни думал теперь об этом месте, оно больше не связано у меня со страданием. А связано с Октавией.
— Но знаешь, что? — продолжил я. — Теперь, вспоминая, как я сюда ходил день за днем, я понимаю про это место, что на самом деле не той девицы тут дожидался. Я тут… — Хотелось сказать точно. — Наверное, тебя я тут и дожидался… — Покачал головой и потупился, потом глянул на нее. — Я думаю, тот вечер был лучшим в моей жизни, понимаешь?