Братья Волф. Трилогия
Шрифт:
Потом мы перешли на всякую всячину.
Что она раньше фанатела по «Чизлз». [7]
Что терпеть не может Селин Дион.
Любит губгармошки, расстроенные скрипки и соленую воду.
Ее любимая певица: «Лайза Джермано [8] — убирает всех, на мили вокруг, на ветер, который дует в этих тоннелях».
Любимый фильм: «Какой-то французский. Не помню названия, но офигительный».
Любимая песня: «Невеликие головы» Лайзы Джермано». (Че, блин, за Лайза Джермано, в конце концов?)
7
Австралийская марка рисово-кукурузных колечек с сырным вкусом, производится с 1971 г. — Примеч. ред.
8
Лайза Рут Джермано (р. 1958) — американская фолк-роковая певица. — Примеч. ред.
Любимая одежда: «Это легко. Твоя ракушка».
Любимое человеческое изобретение: «Мосты. Для меня это чудо, как вообще можно вкопать опоры под водой».
Худший момент в жизни: «Не буду говорить».
Лучший момент: «Недавно. Это или когда я просила Кэмерона Волфа стоять у меня под окном, или когда в гавани опустилась с ним на колени и, отбросив все сомнения, прильнула к его губам».
Любимый напиток: «Нет такого».
Любимый звук: «Стук зубов при поцелуе в пустом кинозале» (я порадовался, что она это тоже запомнила).
Самая большая досада: «Скоро расскажу».
Подошел следующий поезд, Октавия сказала:
— Надо ехать.
Когда она в последний миг, уже из вагона, на прощанье тронула меня за рукав и начала что-то говорить, двери закрылись.
— Вот она, — крикнула она через окно. — Вот самая досада. И для меня, хоть Октавия перед кино и сказала, что будет завтра играть на улице: там же, где и в прошлый раз.
Поезд ушел, я поторчал немного на перроне и пошел к эскалатору, поднялся на Элизабет-стрит и направился домой.
Дома меня ни о чем не спрашивали, но, похоже, все поняли, что прошло нормально. У меня все время вылезала улыбка. Вылезала постоянно.
И снова я не мог уснуть.
Ночь была Октавией.
Иногда приходили мысли про Стива, да и про остальных наших Волфов. Но все-таки в основном про Стива. Я не держал на него зла за то, что было на неделе, и хотел завтра зайти к нему перед поездкой в гавань.
Утром, позавтракав, я и отправился к Стиву. Звонить не пришлось: они с Сэл зависали на балконе. Стив не позвал меня зайти. Наоборот, ушел с балкона и спустился встретить. Я понял, это был жест. Стив вышел ко мне.
Он хотел что-то сказать, но я опередил.
— Какие планы на сегодня? — спросил я.
Стив поднял глаза на балкон и на вопрос не ответил. Он сказал:
— Спасибо.
То есть: «Спасибо, что не возненавидел меня».
Стив предложил завтрак, но я отказался. Уходя, я крикнул наверх Сэл:
— Пока, Сэл!
А Стиву сказал:
— Зайду, наверное, завтра или во вторник. Может, смотаемся на стадион?
— Заметно, — ответил он, и мы вернулись каждый к своим заботам.
И я уже почти ушел, но опять услышал голос Стива:
— Эй, Кэм! Кэм!
Он подошел ко мне, остановился шагах в десяти. Разговор на расстоянии.
Сказал:
— Не думал, что ты придешь. Во всяком случае, так скоро.
— Ну… — Я подергал молнию на куртке. — Ты отлупил четверых, по одному. А я, выходит, простил своего брата — за то, что называл меня пустым местом. Ну, так-то — подумаешь, большое дело! Правда?
— Я бы тебя возненавидел навечно, — признался Стив.
Я покачал головой.
— Это неважно, Стив. Давай, до скорого.
На причале я вышел из поезда уже без мандража. Все мои мысли бежали вперед, ища Октавию и ее песню, и уже с платформы я вглядывался вдаль, высматривая толпу слушателей и зрителей, что впитывали музыку, проливаемую Октавией.
Увидев ее, я ускорил шаг, но, подойдя, не стал присоединяться к толпе зевак, ну, по крайней мере, в толпу не полез. Я устроился в сторонке, сидел, слушал. Вой гармошки оплетал меня.
— Неважное сегодня шоу, — объявила Октавия, закончив играть и подойдя ко мне. Наклонилась и обняла меня сзади. — Всего сорок восемь шестьдесят, — пояснила она. Слова прошелестели мимо моего слуха. — С другой стороны, не так плохо. Пошли, Кэм, погуляем.
Я было двинулся в сторону моста, но Октавия выбрала другое направление. Новый маршрут.
— Нет желания поторчать в облаках? — спросила она.
— В облаках? — не понял я.
— Ага.
Она улыбнулась с какой-то лихой насмешкой над собой, и эту насмешку я начал понимать, лишь когда мы зашагали в сторону центра, к башне. Я хотел было заплатить за вход, но Октавия не дала.
— Это я предложила, — сказала она, запихивая деньги обратно мне в карман, — я тебя привела. Я и заплачу… И к тому же. Ты платил вчера за кино.
Лифт доставил нас на вершину в компании каких-то американцев, по виду — гольфистов-профи, и семейства на воскресной прогулке. Один из их детишек все наступал мне на ногу.
«Вот гаденыш», — хотелось мне сказать. Будь мы вдвоем с Рубом, я бы, может, и сказал, но с Октавией я только посмотрел на нее, молча передав мысль. Она кивнула в ответ, как будто говоря: «Именно».
Наверху мы обошли башню по кругу, и я не смог удержаться и не поискать свой дом — я представлял, что в нем сейчас происходит, и надеялся, даже помолился, чтобы все было хорошо. Это желание распространилось на целый мир, лежавший внизу, на все, что я мог разглядеть, и, как я всегда делал, молясь Богу, о котором не знал ничегошеньки, я стоял, похлопывая себя по сердцу и ровно ни о чем не думая.
«Но особенно у этой девушки, — молился я, — пусть у нее все будет хорошо, Господи. Ладно? Пусть, Господи?»
Тут Октавия заметила, что я прижал кулак к груди. Ответа от Бога не было. Был вопрос от девушки.
— Чем ты занят? — спросила она. Я почувствовал лицом любопытство, излучаемое ее глазами. — Кэмерон?
Я не отрывал глаз от города, распластанного внизу.
— Ну, как… Молюсь как бы, понимаешь?
— О чем?
— О тебе. — Я замолчал, продолжил. Почти со смехом. — А в церкви я не был без малого семь лет.