Брайтон-Бич опера

Зернов Леонид

— Пей до дна, — говорит ведьма. — Не стесняйся. Такой праздник у нас только раз в году бывает.

Я делаю ещё один глоток. Потом ещё один. Дракон рукой подталкивает дно бокала вверх, практически насильно вливая в меня его содержимое.

— Хорошо приподняло, — говорю я, чувствуя, что голова уже начинает приятно кружиться. — А правда, что это было?

— Напиток богов, — усмехается беззубым ртом ведьма. — Эликсир вечной молодости и бессмертия называется. Понравилось?

Я киваю в ответ, а она берёт из моих рук бокал, передаёт его дракону и обнимает меня рукой за шею.

— Потанцуешь со мной? — шепчет она мне в ухо.

Я пытаюсь отстраниться, но ведьма уже тянет меня в центр зала, где под оглушительную

музыку топчется народ.

— Да не умею я танцевать, — говорю я, но тут, к счастью, оркестр смолкает.

— А сейчас, — объявляет в микрофон гитарист, на плечах у которого громоздится гигантская голова летучей мыши, а за плечами виднеются её крылья, — наш коронный номер. Гвоздь программы.

Музыканты начинают играть какую-то неизвестную мне мелодию, а в центр зала из толпы протискивается неопределённого пола фигура в белом балахоне, в маске в виде черепа и с самой настоящей косой в руках. Толпа расступается и постепенно образовывает круг. Начавшаяся довольно медленно музыка набирает темп, и, ритмично покачиваясь, фигура в балахоне движется вдоль толпы. Впечатление такое, что она то ли скользит по полу, то ли иногда даже немного взлетает над ним. Музыка становится быстрее, и фигура стремительнее и стремительнее кружится по всё более расширяющемуся вокруг неё свободному пространству. Размахивает косой прямо под ногами у отшатывающихся и подпрыгивающих на месте людей в масках. Темп оркестра нарастает и нарастает. Белый балахон, увенчанный раскачивающимся из стороны в сторону черепом, носится по круту с какой-то уже совершенно сверхъестественной скоростью. Коса рассекает воздух с такой силой, что даже сумасшедшая музыка не может заглушить её свиста. Гномы, гоблины, ведьмы, домовые и упыри орут от восторга. Приплясывают в такт. Хлопают в ладоши.

Я чувствую, что мне становится не по себе. Голова кружится, а из глубин желудка к горлу подкатывается горячий тошнотворный ком. Дышать становится совсем нечем.

— Расстегни рубашку, — видимо заметив моё состояние, кричит крепко вцепившаяся в мою руку ведьма.

— Что? — не понимаю я.

— Рубашку расстегни, — опять кричит она и, увидев, что я всё равно не въезжаю, хватается за ворот моей застёгнутой по полной программе рубашки и дергает его в сторопы. Вместе с отлетающими пуговицами рвётся и тонкая серебряная цепочка, которую мне Татьяна когда-то на именины подарила, чтобы я на ней крестик носил. Дышать становится действительно легче, но только на пару секунд. А потом меня всё-таки выворачивает наизнанку прямо посреди зала. К счастью, все настолько увлечены праздником, что никто не обращает на это никакого внимания.

Музыка играет ещё громче. Цветные прожектора в бешеном ритме простреливают зал, который постепенно выстраивается в многоярусный хоровод, центр которого образует белая фигура с косой, и с гиканьем, свистом и топотом начинает кружиться вокруг неё.

— День Всех Святых! — кричит кто-то в толпе. — Да здравствует День Всех Святых!

— Happy Halloween! — вторят ему другие голоса уже по-английски. — God bless America!

— God bless America! — ревет счастливая толпа. — Happy Halloween!

СВОБОДА ВЫБОРА

На следующий день после Хеллоуина я просыпаюсь от того, что кто-то сильно трясет меня за ворот рубашки и говорит: — Вставай, вставай скорее — неудобно же перед людьми.

— Что неудобно? — бормочу я. — Сон — естественнос состояние человека. На потолке вот спать неудобно. А в остальном нормально.

— Лучше бы ты на потолке спал, — говорит такой знакомый голос, и, открыв наконец глаза, я вижу перед собой Татьяну.

Естественно, моё лицо расплывается в радостной улыбке, но уже в следующую секунду она с него сходит. Нет, Татьяну-то я, конечно, очень рад видеть, но вот только смущает меня то, что за её спиной не стены нашей квартиры, а открытое небо и какой-то многоэтажный дом, кирпичные стены которого кажутся ярким пятном на фоне свинцовых мелких тучек. В этот момент я начинаю ощущать, как холодный осенний ветер забирается ко мне нод расстегнутую до самого живота рубашку, а в бок впивается что-то твёрдое. Пошарив там рукой, я обнаруживаю у себя в кармане целую пригоршию небольших, по довольно острых камней, которые прорвали нодкладку моего пиджака, а теперь, похоже, намереваются проделать отверстие в моих рёбрах. Откуда они там взялись — ненонятно, но разбираться сейчас в этом нет никакой возможности. Вытащив самого зловредного нарушителя моего спокойствия и отбросив его подальше, я поднимаю голову и ещё не до конца сфокусировавшимся взглядом принимаюсь рассматривать склонившуюся надо мной Татьяну и по-утреннему пустынный бордвок вокруг нас. Сам я, оказывается, лежу, свернувшись калачиком, на скамье с прекрасным видом на океан и действительно пользуюсь явно повышенным вниманием со стороны проходящих мимо людей. Что, впрочем, и неудивительно, учитывая мой довольно-таки прискорбный внешний вид.

— Вставай, — опять говорит Татьяна. — Пойдём домой, горе ты мое. Наказание.

— А как ты меня нашла? — говорю я, с трудом поднимаясь со скамейки.

— Да соседка позвонила, — отвечает Татьяна, поддерживая меня под локоть. — «Твой-то, — говорит, — на бордвоке весь заблёванный валяется». — «Так ему и надо», — сказала я и повесила трубку. Сначала не хотела за тобой идти, а потом подумала: вдруг ты простудишься ещё?

— Спасибо, — говорю я, тщетно пытаясь удержаться на ногах.

— Не за что, — говорит Татьяна.

— Я больше так не буду, — говорю я.

— Я знаю, — говорит Татьяна. — Ну что, пошли? Ты идти-то можешь?

— Могу, — говорю я и, как подкошенный, падаю обратно на скамейку.

…Как Татьяна дотащила меня до дома, я не помню, но в одном она оказалась точно права: простудился я действительно здорово. Кашель устрашающий, насморк ручьями, температура под сорок — все дела. Несколько дней я так и провалялся в постели (даже уроки в школе пришлось отменить) и только 5 ноября почувствовал себя немного лучше, что позволило мне, воспользовавшись уходом Татьяны на работу, быстро одеться и отправиться голосовать.

Избирательный участок на Брайтоне оказался уже переполнен народом, что меня очень обрадовало. По телевизору ведь всегда говорят, что основа демократии — это как можно более широкое участие электората. А наш народ, изголодавшись за долгую жизнь в СССР по свободным выборам, лишь только получит гражданство, сразу бежит для голосования регистрироваться. Права свои реализовывать. Ну и обязанности, конечно, тоже. Потому что всех, кто попадает в избирательные списки, потом в присяжные тягать начинают. Я через эту бодягу тоже как-то раз прошёл — даже вспоминать противно.

Отдав свой голос за Патаки, я немедленно возвращаюсь домой. Тем более что погода отвратительная — дождь льёт так, как будто это тоже чей-то насморк, и от промозглого холода у меня опять начинается лёгкий озноб. Поэтому, добравшись до квартиры, я забираюсь под большое тёплое одеяло и, согревшись, быстро отключаюсь, а просыпаюсь от громких голосов на кухне. За окном к этому моменту уже темно.

Я выхожу на кухню и вижу Алика, Илью и Татьяну, которые сидят за столом и о чём-то оживленно беседуют. Моё появление, естественно, отвлекает их от разговора.

— Ну что, доголосовался? — говорит Татьяна.

— Тоже соседка настучала? — говорю я.

— Не первый день знакомы, — говорит Татьяна. — Теперь ещё неделю болеть будешь?

— Да нет, пормально всё, — говорю я. — Я только туда и обратно сбегал.

— Вот и молодец, — говорит Алик. — Фужер тащи.

— Фужер ему не нужен, — говорит Татьяна. — Он теперь только бульончик куриный пьет. Из кружки.

— Ну, как знаешь, — говорит Алик и наливает себе полный фужер «Столичной».