Бремя
Шрифт:
Временная потеря долгосрочной памяти, которой она, действительно, страдала в течение несколько недель после глубокого обморока, почти полностью восстановилась, однако Ванесса ощущала, что в ней нарушилось некое важное звено, отвечающее за адекватное самовосприятие. Назвавшись другой, она и стала другой. Но та, кем была прежде, тоже оставалась рядом, только отодвинулась бледной тенью на второй план, внося непреодолимый диссонанс во все ее существование.
Всякий раз, когда начинался тяжелый внутренний диалог между ними, у нее портилось настроение. Она выслушивала доводы совести с раздражением.
— Интересно, есть ли в этой стране статья о двоемужестве? — спрашивал голос.
— Ты хочешь напугать меня? Не старайся, я уже так напугана, что ничего не боюсь... — отвечала она с вызовом.
— Неправда, именно теперь ты всего боишься... Боишься быть разоблаченной, боишься, что новый муж бросит
Это последнее особенно было правдой — она, действительно, боялась, что ложь рано или поздно выйдет наружу и ее такая комфортабельная внешне жизнь кончится, и тогда, действительно, она останется на улице, будет выгнана с позором.
Она знала, что поступает дурно, преступно, но и знала, что, несмотря на все увещевания совести, ничего не может изменить. Во всяком случае, пока ничего не может изменить. Она ждала какого-нибудь события или разговора, который подтолкнет, вынудит ее к саморазоблачению, втайне все же рассчитывая и злясь на этот низкий расчет, что даже если саморазоблачение состоится, Артур, может, и не выгонит — из любви к ней и из жалости.
Любое напоминание о каждодневной лжи отравляло ее существование. Она мрачнела и надолго уходила в себя.
Вот и сейчас Ванесса сидела в кресле, погрузившись в него глубоко и пытаясь заглушить разыгравшийся внутренний конфликт. Хорошо, что пришел Артур.
— Party для двоих? — спросил он весело, показавшись в проеме двери, ведущей на террасу, и улыбался широко, не скрывая радости, наконец-то он дома, с женой. Весь день мечтал об этой минуте. Подошел и обнял, посмотрел в глаза преданно и нежно.
Как безусловна его любовь! Ей самой знакомо это захватывающее, проникновенное ощущение другого! Ты любишь, когда он делает тебе хорошо. Ты любишь, когда он делает тебе плохо. Ты любишь его, даже если он не замечает тебя. Давно, в той жизни, она сама, наверное, источала такую преданность, теперь — черпала из нее. Неужели так всегда бывает между мужчиной и женщиной? Один отдает, другой берет. Один поит, другой пьет. А потом уставший источник высыхает или меняет направление... И тогда — трагедия для обоих.
Уже стемнело, но небо оставалось ярким, желтым, как днем. Артур вспомнил что-то о детстве, и начал рассказывать, волнуясь, и чем-то ужасно походил на большого ребенка, которому не терпелось поделиться с родственной душой увиденным однажды чудом: серые глаза его блестели, голос срывался и переходил в шепот. Она наблюдала за ним, но почти не слушала. Рассказывая, он проводил рукой вверх, вниз, вверх, вниз... Он как-то еще больше просветлел в эту минуту, и Ванесса еще острее переживала ту неправду, что по ее вине пролегала между ними.
«Он не знает, кого любит. Что если открыть ему все прямо сейчас?», — думала она. Артур прервал свой рассказ и посмотрел на жену ласково-вопросительно, ему показалось, что она что-то сказала, но Несса успокоила его взглядом: все в порядке, мне хорошо, я слушаю тебя...
Да, о чем это он говорил? О том, как отец однажды взял его с собой на старое озеро, расположенное недалеко от индейской деревушки, на рыбалку, и их встретил лодочник, старый индеец, шаман, ходивший в одиночку на медведей и носивший на шее ожерелье из самолично добытых в схватках с ними медвежьих когтей; втроем они отплыли от берега, и, как только отплыли, началась страшная буря, и лодку потопило, и шаман, не снимая тяжелого ожерелья, вытащил их на себе обоих на берег. А потом они грелись у костра, не веря своему спасению, и вдруг небо задрожало, раскололось и расслоилось, и что-то внезапно взорвалось в нем, и звезды одна за другой начали падать вниз, в озеро, освещая все вокруг необычайно ярко, поджигая даже воду в озере, и Артур говорил, что в ту минуту, мальчиком, наблюдая за ликующим, стремительным светом, он испытал самое сильное впечатление детства — священный ужас и одновременно священный восторг причастности к чему-то непостижимому. Шаман потом сказал, что человек, однажды увидевший звездопад, навсегда освобождается от страха смерти.
— Ну и что? Ты освободился? — спросила Ванесса.
— Нет, — ответил Артур, помолчав, и добавил тихо и серьезно: — От страха смерти я освободился, когда увидел тебя.
Уже опустилась глубокая ночь, а они все сидели на террасе, взявшись за руки, близкие и далекие, и каждый думал о своем.
«Я расскажу ему все… — обещала себе Ванесса. — Когда-нибудь... наступит день...».
* * *
Чтобы чем-то заняться, Ванесса решила прослушать в университете начальный курс по психологии. Она не простила психиатрам трагедию Эрики и свое принудительное заключение в «Желтом круге». Страх и унижение, пережитые в том отвергнутом Богом «Сoо-Сoоs nest», до сих пор не давали ей уснуть по ночам. Она не забыла многого. Не забыла тот день, когда после вынужденного первого интервью с дежурным, диагностирующим врачом, прежде чем перевести ее, совершенно подавленную и растерянную, из приемного отделения наверх, в палату, две приземистые санитарки измеряли и взвешивали ее на круглых весах, как кусок говядины, записывая параметры в блокнот, а потом приказали раздеться донага и так держали некоторое время взаперти в холодной комнате, пока одна из них наконец не принесла госпитальную робу нужного размера — Ванесса слышала потом, как они смеялись за дверью, отпуская скабрезные шуточки по поводу особенностей ее телосложения, слышала их хриплые гадкие смешки. Как можно такое забыть? Лекарства, которыми ее лечили, подавляли и уничтожали малейшие проблески возвращавшегося самосознания. Ванесса не забыла и то, как после выхода из долговременного обморока отчаянно цеплялась за раздробленные фрагменты мыслей, чувств, воспоминаний, особенно из детства, чтобы восстановить утрачиваемую личную цельность — и как после очередной инъекции накатывала полая, гулкая пустота, бессмыслие и невыносимая апатия с возникавшим неожиданно, как призрак из-за угла, ужасом — во что же она превратилась, кто она теперь — без прошлого, без памяти? Она двигалась тогда вне времени, как изгой — время отталкивало ее и текло вне, не принимая в привычное течение, как ни пыталась Несса войти в него и снова ощутить принадлежность к нему, стать его частью — терялись минуты, часы, дни, кто возвратит их?
Нет, она не простила многого. И все же ей хотелось разобраться, что случилось с Эрикой и что происходит с ней самой, пока балансирующей на грани здравого смысла, но чувствующей каждый день глубокую внутреннюю тревожную разъединенность. С чем или с кем? Однако психологические теории, часто противоречащие или опровергающие одна другую, неспособны были дать ответы. Казалось, тайная причина душевного заболевания человека не только не открывалась в них, но еще больше запутывалась. Нечто важное, некий краеугольный элемент оставался за полем зрения этой самонадеянной науки — и этим элементом была сама живая, ищущая и страдающая душа человека, сломленный его дух. Нет, не становилось душе легче и покойнее в присутствии психиатров, наоборот, скукоживалась она и падала, напуганная, в дебри депрессии. Поэтому и закрыли тебя в желтых стенах, что ты не способна отдавать отчета в своих поступках и мыслях, потому и спрятали от общества, чтобы обществу было спокойнее без тебя.
Несса вспоминала Вассу, однажды вылечившую ее — давно, кажется, в другой жизни — от тяжелого эмоционального расстройства. Как удалось это совершенно непосвященной в изыски психологии деревенской женщине? Какими же средствами она поставила ее тогда на ноги и вселила силы? Только жалостью и любовью. Но любовь и жалость — из другого измерения и не вписываются в концепцию классической психологии.
* * *
— Гостей лучше пригласить заранее, так по крайней мере отделаемся от них в один вечер, как ты думаешь? — советовался Артур с женой за неделю до своего дня рожденья. — Я обо всем, позабочусь. Твоя роль — быть со мной рядом...
И вот Ванесса впервые — хозяйка вечера. Кто бы мог подумать? Уж точно, не она о себе в такой роли.
Есть что-то невротическое в многолюдных семейных празднествах, некоторая ненатуральность, показное счастье, заемная веселость, как будто и сама жизнь берется взаймы, напрокат у кого-то другого, более благополучного, успешного и близкого к воображаемому идеалу. Люди постоянно преувеличивают себя, особенно на таких вот вечеринках, богатых вечеринках преуспевающих джентльменов и избалованных дам. В серо-голубом шифоне, с дымчатым отстраненным взглядом встречает гостей хозяйка дома. «Вы замечательно выглядите, — говорит она, улыбаясь, женщинам. — Рада познакомиться», — чуть сдержаннее приветствует мужчин, подходящих к ней с легким поклоном. Действительно, как все милы. Какие прелестные люди, прелестные люди. Как довольны они собой, жизнь нам должна, ну, конечно, жизнь нам должна, потому что мы заслужили... Ведь все у нас по высшему классу, и одежда, и лицо, и тело, и мысли... Ей никогда не стать одной из них. И они это знают, и Артур знает... А в чем различие? В ранимости, в нездоровом восприятии себя и всего, что окружает. Посмотрите на них — никаких следов болезненности, невротичности, интересно, каким образом люди достигают такой удовлетворенности собой, какое полное душевное здоровье, действительно, зачем копаться в нюансах, комплексы не для нас... «Как все же я их презираю... Но в то же время и боюсь, будто своим бьющим через край благополучием они посягают на мое право страдать, — думала Несса, — ненавижу их за это их показное здоровье и довольство. Да что это на меня нашло? — одернула она наконец себя, — чем я-то лучше? Они, по крайней мере, живут в своей стране и под своим именем».