Бремя
Шрифт:
Так она и ходила среди гостей — нервы вместо кожи — но никто ничего не заметил: все затмила сдержанная, но обворожительная улыбка, выручавшая часто в подобных ситуациях и не сходящая с ее губ. Маленький, поживший профессор стоял рядом, сверкая дорогими линзами, и не хотел отпускать ее руки. В нем все было узким, мелким — голова, глаза, руки, ноги, даже улыбка, будто приклеенная к синеватым тонким губам, но держался он с вычурным достоинством, вероятно, ощущал себя интересным и исключительным. Впрочем, это ей тоже могло показаться, учитывая особенно дурное сегодняшнее настроение.
— Очень, очень приятно наконец познакомиться с супругой моего лучшего студента. Вы знаете, что ваш муж был лучшим моим студентом в университете?
—
— Согласен. Так же, как и в выборе жены.
Профессор осклабился, Несса смутилась. Ох, как омерзительны эти молодящиеся старички с апломбом неотразимости. Они все таковы, если у них есть деньги и хотя бы некоторое преимущество, хотя бы некоторая власть. Нет ничего отвратительнее богатенького старика, пытающегося мнить себя молодцом и начинающего в пятьдесят-шестьдесят жизнь сначала. Ей вспомнился недавний случай, произошедший с ней самой в колледже, когда, спеша на лекцию, она поднималась по круглой лестнице в аудиторию, и уважаемый университетский авторитет, доктор наук и декан факультета, шедший следом, ускорил шаг и настиг на последних ступеньках, и, поравнявшись, вдруг мелко задрожал и в следующее мгновение впился в ее губы мокрым ртом, и смешанное чувство неловкости и омерзения ошеломило, но она, как можно вежливее, отстранилась, а на следующий день сладострастник опять оказался рядом и только наклонился и прошептал доверительно: «Я был так замечательно возбужден вчера. Замечательно возбужден...». Сейчас она в одно мгновение вспомнила это и, почти выдернув руку из потных ладоней профессора, отошла к другим гостям.
Прибыли миссис и мистер Файнс, элегантные и вежливо-холодные — не хотела бы Несса знать, что они о ней думают. Мать Артура все еще хороша собой — высокая, статная, безупречно безучастная, будто вынужденная присутствовать здесь, где никто ей не ровня, хотя вполне может быть надменность — лишь защита, все же подрагивают опущенные веки глаз, которые она так и не подняла полностью ни на кого, даже на собственного сына.
Кто еще присутствовал? Сослуживцы и деловые партнеры Артура с гладковыбритыми чем-то неуловимо похожими, незавершенными, неодухотворенными лицами, будто, торопясь жить, они пропустили детство. Все с женами или подругами, в большинстве — искусственными блондинками, с холодной, холеной красотой и тоже будто сырой, недоштрихованной; несколько школьных друзей, шумных, шутящих, острящих, одетых, впрочем, как и женщины с ними, в джинсы и майки, но с особым демократическим шиком; художник, занимающийся почему-то по совместительству врачебной практикой; музыкальный критик и кто-то еще, кому в суматохе Ванесса не была представлена, — словом, уникальная публика, человеческий слепок самого Нью-Йорка, полного безграничной экспрессивности.
Ванесса смотрела на этих людей и теперь хорошо понимала, почему Артуру было так легко, как ей казалось отказаться от этого общества, почему в нем у него не было сильной привязанности или по-настоящему близкой дружбы. Между ним и этими людьми стояла невидимая, но реальная преграда, не позволявшая его тонкой, глубокой натуре вполне слиться и соединиться ни с кем из них. Такое слияние не представлялось возможным, как невозможно, например, абсолютное слияние и растворение теплой капли оливкового масла в стакане холодной воды.
Однако встречая и общаясь с гостями, ей самой нелегко было оставаться с ними, вникать в их разговоры, реплики, реакции. Ей вообще нелегко было оставаться в настоящем — мысли цеплялись одна за другую и несли куда-то... Воспоминания всегда, как вода в запруде, только пробьется где-то маленькая брешь, и сразу хлынут, волнуясь и торопясь, напористые волны. Так отчетливо и ярко выплыл в том потоке день свадьбы: Андрей в белой рубашке, так завораживающе оттеняющей его темную ауру, цыганскую, сочную красоту. Сколько ей было тогда? Девятнадцать? Весна, ранне-апрельская капель, стекало с крыш ручьями счастье, любовь набухла в почках влажным отраженьем, такая же — в ее душе — невызревший, невинный плод, таящий множество секретов, один из них остался не раскрыт и мучает до сей поры и дразнит... Куда ушел любимый?
— Как ваши успехи на поприще психологии, дорогая Ванесса? — обратился к ней кто-то из гостей и, увидев ее замешательство, представился, — Джеф Эдмон, теперь даже боюсь назваться другом, ваш муж окончательно оторвался от общества. Шучу. На его месте я бы сделал то же самое. Так, как вам нравятся лекции в колледже? Что-нибудь они там разгадали в человеческой психике?
— Думаю, для этого сначала им надо разгадать, что такое человек вообще, — отозвалась Ванесса. — Хотя психология сама по себе не может не увлекать.
— А практически? Что она дает человечеству? — не унимался Джеф, и сразу несколько гостей с интересом присоединились к разговору. — Вы посмотрите, какое количество людей по всему миру страдает депрессией, особенно у нас... Читал недавно статистику: каждые семнадцать минут в Штатах кто-нибудь кончает с собой. Ком, как говорится, покатился с горы, никто уже ничего не может поделать. И теперь они начинают провозглашать, что самоубийство — гражданское право каждого. Как вы на это смотрите?
Ванесса вдруг вспомнила Эрику, в последнее время особенно часто почему-то возникала в воображении та трагическая сцена перед самым ее падением. Что происходило с ней, милой, доброй несчастной и загнанной в те несколько страшных минут? В какую бездну она окунулась душой, прежде чем сделала тот последний физический шаг из окна? Вот так разом взять и оборвать жизнь, сердце свое, кровь, оборвать вместе с жизнью и свое небо, и свое солнце, потому что у каждого из нас и небо, и солнце, и луна свои, отдельные, отличные от других, потому что видим и чувствуем мы их по-разному. И так каждые семнадцать минут кто-то...
— Я с вами, Ванесса, абсолютно согласен. Сначала нужно понять, что такое человек, — присоединился к разговору художник. — По Фрейду, человек — не что иное, как рефлектирующее, сексуальное существо, так, кажется. Я лично во всю эту либидо-белиберду не верю. Все эти эдиповы комплексы, «твоя-мать-во-всем-виновата» теории — игра ума, не больше. Я после развода некоторое время сам посещал сеансы у светила. Трата времени и денег. Прикрытая манипуляция. Кажется, еще больше впал в депрессию. Все эти беседы об эмоциональных и сексуальных травмах детства... Какое отношение это имело к моим проблемам с женой, я так и не понял...
— Сам Фрейд страдал, кажется, от клинической депрессии? — поддержал художника Джеф. — А сколько их, психологов закончило жизнь в loony bin… в смирительных рубашках! Недавно читал об этом в специальном журнале. Не для широкого читателя. Нет, здесь не все так просто. Посмотрите, что творится в Нью-Йорке — каждый десятый принимает антидепрессанты. И будет еще хуже. Это же — провал всей науки. Что вы нам на это скажете, профессор?
— Психология — не есть наука в прямом смысле слова. Психология — это комбинация философии и биологии, — профессор рад был высказать свое мнение. — Фрейд был гениальным ученым. Однако мне лично больше импонирует новое течение. Эмоциональные аномалии объясняются агонией рождения. Считают, что новорожденный переживает шок разъединения с матерью, и шок перерастает в болезнь, если на то есть предпосылки...
— Может, в этом что-то и есть, — заметил Джеф. — Что вы, Ванесса, думаете по этому поводу?
— Если дело в разъединении, то не ясно, как психология может восстановить эмоциональное единство. Тот же Фрейд, профессиональный атеист, но почитайте его частные письма, ведь в них все время упоминается, правда, с негодованием, имя Бога. Как можно было пытаться лечить неврозы с таким конфликтом в душе? Больное эго не может исправить другое больное эго только потому, что оно размером побольше...