Бремя
Шрифт:
— Где же, на ваш взгляд, выход? — вежливо и полуснисходительно поинтересовался профессор.
— Я знала когда-то женщину, которую исцелила молитва...
— Вы — верующая, Несса? — удивился профессор.
— Мы все — верующие. Только одни верят в Бога, а другие — в ничто.
— А та женщина, которая молитвой исцелилась? Она — что, и сейчас здорова?
— Я не могу сказать. Я давно с ней не встречалась...
— Несса, ты, наверное, помнишь Майкла? — услышала она за спиной голос Артура. Конечно, она помнила Майкла, русского здоровяка, финансиста-писателя, помнила даже его беспардонный взгляд, но, впрочем, осталось доброе впечатление от того вечера, хотя они так и не выбрались в его горное убежище, где, предполагалось, собирается русское общество... «Нельзя отрываться от своих корней, Несса, родина вам не простит этого», — сказал Майкл тогда на прощанье, и она долго думала потом об этих словах.
Ванесса встала навстречу новоприбывшему гостю, и, оказалось, он был не один, а с кем-то еще, и в первую минуту почудилось, что жестокая галлюцинация заволокла пеленой глаза, перекрыла невозможным видением реальность, но в следующую — уже осознала, что так оно и есть, и ошибки быть не может: рядом с Майклом стоял тот, к кому когда-то она так долго и отчаянно стремилась и от кого потом так долго и отчаянно убегала, отвергнувший и отвергнутый, прекрасный и
— Ванесса, а вы — все хорошеете, — воскликнул Майкл и поцеловал протянутую руку. — Познакомьтесь, мой старый товарищ, только что из России — Андрей Стократов. Говорите с ним по-русски, он это очень любит... Так, Андрей? Да посмотрите, какое впечатление вы на него произвели. Он и слова не может сказать...
— Мне очень приятно, — тихо наконец произнес Андрей. — Очень приятно.— И наклонил голову.
— Мне тоже... Рада познакомиться. — Как подвигается ваша книга, — уже обращаясь к Майклу, спросила она.
— Уже в печати. Обязательно пришлю вам экземпляр. Буду счастлив узнать ваше мнение.
«Как быстро здесь пишутся книги, — почему-то с раздражением подумала она. — В несколько месяцев. И через несколько дней забываются». И боковым, скрытым зрением увидела, как Андрей, бледный и совершенно потерянный, стоял близко и прятал руки в карманах, чтобы унять дрожь.
— Прошу вас к столу, я вернусь через минуту, — пригласила она гостей и быстрым шагом покинула террасу.
Глава 16 Призрак
«Все-таки, как это совершенно в его духе, такое вот появление. В момент, когда боль начала утихать. Когда затеплилась надежда на нормальную жизнь. Совершенно в его духе вывести из равновесия, заставить опять думать о нем. Но неужели она сама ничему так и не научилась за все это время? Неужели он сильнее самого времени и всех его уроков? Не нужно с ним больше встречаться. Артур пригласил их обоих с Майклом завтра на ужин, надо все отменить. Бедный Артур. Знал бы ты, кого называешь женой. Призрак. Нечистый призрак. Это — я. Да и слепая любовь Артура разве тоже не призрачна? Интересно, бывает ли любовь зрячая? Не перестаешь ли любить, когда начинаешь ясно видеть человека со всеми пороками и внутренним уродством? Но слепая, не видящая, разве она реальна? Кого мы любим, когда любим слепо? Ведь души человека не знаем, а что еще достойно любви? Что? Не проходящая же, как короткий сон, красота. Хотя нет, она знает, за что Артур полюбил ее — за беззащитность и ранимость. Он так однажды сказал. «Мне все время тебя защищать хочется». Так, кажется, сказал. И обманулся. Ранимость та ненастоящая, а исходит от эгоизма и, значит, уже не ранимость, а хитрость, коварность. Да неужели похожа она на коварную женщину? Может быть. Не по внешности, конечно, а по своему содержанию, по своим намерениям. Этого-то он и не увидел — намерений. Но, может, ему достаточно было того, что видел? А ведь и она в Андрее тоже любила ранимость, но ранимым он был только в редкие минуты и стыдился тех минут. О, как она трепетала перед его силой. Какой парадокс! Полюбила за слабость, а стремилась к нему из-за силы. Сила власти и сила слабости... Что сильнее? Власть влечет, но и подавляет. И она выбирала быть подавленной. Какое это ужасное человеческое качество — стремление подчинить. Хотя еще хуже — неспособность сопротивления и упование на другого. Но теперь она понимает, в чем состояла ее ошибка. И не поддастся старым импульсам. Теперь — она — Ванесса Файнс, не его жена и хозяйка себе. Теперь ее больная воля идет на поправку...».
* * *
— Ну, что я тебе говорил? Хороша, ведь, действительно, хороша... Тургенева читал? Что-то в ней есть от тургеневских женщин. Тишина тайны... И в той тишине подспудно зреет буря. Да, я видел, как ты сам ошалел в первую минуту. Майкл после вечеринки вез Андрея в свою горную обитель, и никак не мог остановиться, делясь впечатлениями, особенно о Ванессе.
Андрей и Миша, в иммиграции назвавшийся Майклом, в бурном и чистом своем русском отрочестве были закадычными друзьями, учились в одном классе, влюблялись в одних и тех же девочек, что не только не ссорило, но скрепляло их еще крепче и прочнее. После отъезда семьи Майкла в Америку они на время потерялись. А через несколько лет, благодаря общим знакомым, курсирующим из России в Америку и обратно, отыскали друг друга и с тех пор уже не переставали поддерживать связь. Это Майкл сделал Андрею вызов, когда тот решил ехать в Штаты, даже звонил в американское посольство с просьбой о разрешении визита и был искренне рад встрече с близким приятелем после долгих лет разлуки. В глубине души Майкл восхищался Андреем, чувствуя в нем талант, которого сам желал, и мужскую силу и твердость характера, каких, признавался себе, у него самого не было. Майкл поселил дорогого друга в новоприобретенном домике в Катсткилах, и в мансарде отвел ему просторную комнату с чудесным окном, прорезанном в крыше, сквозь которое двадцать четыре часа в сутки виднелось яркое горное небо.
— Да, мне кажется, я когда-то знал такую же женщину... — попытался поддержать разговор Андрей, ему хотелось сказать Майклу правду, объявить, что Ванесса и есть его жена, об отношениях с которой он ему писал и рассказывал по телефону. Хотел честно сказать, что он приехал сюда из-за нее, в надежде помириться и снова сойтись, но не смел, что-то мешало ему — некоторое смятение, нежелание открыть ее секрет, в чем бы тот секрет ни состоял, и напряженно и тревожно думал всю дорогу, что же произошло с ней, для чего весь этот маскарад и не сошла ли она с ума, и не сошел ли он с ума, и не сошли ли они оба одновременно с ума.
И все же в глубине души он радовался, что разыскал ее. Уже два месяца, как он прибыл в Нью-Йорк, и ни одного дня не забывал о цели своего приезда, он перезнакомился здесь благодаря Майклу со многими русскими в надежде встретить Ивану. Но сегодня утром... не зря предчувствие что-то подсказывало — проснулся от того, что ему показалось, что она его звала, а потом увидел сквозь дрему грустный образ с дымчатым взглядом, единственное, что, пожалуй, не поменялось в ней с годами, и с двумя длинными, туго сплетенными косами по плечам, вспомнил это, и старая ревность внезапно, как плешивый пес из подворотни, выскочила и завыла, прервала ход его мыслей: ведь та, за кем он примчался за тридевять земель, даже дважды не взглянула на него за весь вечер, занятая гостями, или притворно занятая гостями, будто не знала и не хотела знать его и будто вычеркнула их общее прошлое из памяти бесповоротно.
— Если бы ты знал такую женщину, ты бы никогда не дал ей уйти... Я тебя знаю, — возразил Майкл.
— И если бы я дал ей уйти, я бы нашел ее снова, — ответил Андрей.
И всю дорогу они больше не сказали друг другу ни слова.
«Да, все-таки я нашел ее, — думал Андрей в ту ночь, даже не пытаясь заснуть, лежа на узкой кровати и закинув руки за голову и наблюдая, как в оконное стекло стекает звездная, лунная ночь. И ему снова отчетливо привиделся тонкий, печальный образ, явившейся прошедшим утром, и образ этот был настолько не похож на оригинал, увиденный вечером, что ему хотелось плакать, в первый раз за многие годы хотелось плакать так, как он плакал в детстве. Ну, что ж, он знал, что люди с возрастом становятся сентиментальны, только не ожидал, что с ним это может случиться так скоро. Он думал о своей любви и только сейчас начинал понимать, что не любил раньше. То чувство, которое он испытывал и принимал за любовь, на самом деле было жгучим желанием утоления собственного тщеславия и существовало как бы при нем, как, например, всегда при нем были его блестящие, цвета вороньего крыла кудри — предмет всеобщего восхищения, создавая необходимый комфорт для его не терпящего дискомфорта «я». Теперь же с ним происходило нечто иное, незнакомое. Он ощущал, как какая-то сила изымала что-то главное и важное из него самого и несла к ней, и не было возможности существовать без этого важного и без той, которой это важное и главное теперь принадлежало. Андрей поражался переменам в себе и не менее того поражался переменам, произошедшим в ней. Она, безусловно, стала красивее, чем была раньше, но в ее красоте отражалось теперь что-то надломленное, настороженное и холодное, что она тщательно прятала от других. От других, но не от него, потому что он-то знал ее лучше, чем кто-либо. Даже лучше, чем этот человек, Артур Файнс, который называет себя ее мужем, моментально ему не понравившийся своей какой-то непозволительно показной любовью к ней. Что за страшную игру она затеяла? Новый муж, чужое имя, квартира в Манхэттене... как это все могло с ней случиться? И как это все могло с ним случиться, что жизнь без нее потеряла смысл? Настолько, что бросил и женщину свою, и ребенка... за одну только встречу с ней... За один только взгляд. Да, он жаждал прежнего ее взгляда, каким смотрела она на него в первые месяцы их совместной жизни, или тогда, в ту страшную, последнюю их ночь в дедовом доме, о которой он не мог впоследствии вспоминать без стыда — там было такое восхищение и такая преданность в глазах, какую он никогда и ни в ком не встречал. И он искал, весь вечер искал и ждал в нетерпении того восхищения и ту наполняющую его ум и душу безотчетным наслаждением преданность и... не дождался. Взгляд ее был отстраненным, холодным и чужим. Нестерпимо чужим. Но ничего — он потерпит, чтобы добиться того, ради чего приехал сюда. Действительно, она казалась завидно безучастной и равнодушной ко всем, включая его самого. И это включение, а не исключение из общего были трудными и непривычными для него и били по самолюбию. Но на что он рассчитывал? Почему был так уверен в неотразимом впечатлении, какое на нее произведет? Только потому, что раньше так было? Что ж, он, действительно, ехал в Нью-Йорк забирать ее обратно, как нечто такое, что ему безоговорочно принадлежало, и предполагал, что, стоит ему все объяснить ей, оправдаться и рассказать о своей любви, как она простит и последует за ним. Нет, теперь видел он, она не последует, потому что очень изменилась. В чем же? Да, очевидно, стала красивее и недоступнее. Майкл прав. Тишина в ней только внешняя, а под тишиной вулкан, темные угли. А что еще? А то, что она больше не любит его! Вот что теперь очевидно! И от этой мысли внутри него все напряглось. Вот именно — любовь, которая казалась ему бездонной (ведь и ушла она от него от того, что любила страшно, нечеловечески). Так вот та любовь показала пустое дно... И это он вычерпал ее до последней капли. И сейчас, когда она ему нужна, он оказался ей абсолютно не нужен. Но даже если это так, при чем здесь какой-то Артур? Официально они не разведены... Значит, и американский брак незаконен. Или не было брака? Нет, брак был, ведь ее представили ему, как Ванессу Файнс. Во все это невозможно поверить, или от всего этого можно сойти с ума. Нет, надо увидеть ее непременно, как можно скорее, увидеть, чтобы все разъяснить, чтобы снова взглянуть ей в глаза и убедиться, что он ошибся, что она все еще принадлежит ему, ему одному... Как бы он хотел в эту минуту оказаться с ней рядом и унять, успокоить свое сердце, но этого-то как раз и невозможно было сделать, и именно эта невозможность угнетала и раздражала его больше всего. Впервые обстоятельства складывались так, что изменить их, подчинить себе он был не в состоянии. Я увижу ее завтра, а там все решится самой собой...» — попробовал он успокоиться и поспать хотя бы пару часов, пока совсем не рассвело. Но сон так не пришел.
* * *
«Что так расстроило тебя, прелесть моя? — думал Артур, когда после того, как разошлись гости, Ванесса в задумчивости ушла на террасу, — как будто во всем мире ты — одна. Как будто и меня нет рядом. Да не во мне дело, В тебе... только в тебе. Что бы я ни сделал для твоего счастья, для твоего спокойствия. Но что и как? Насколько было бы легче, если бы ты говорила со мной о том, что чувствуешь и что мучает тебя. Под силу ли мне твое молчание? Нужно, чтобы было под силу... Я понесу свою любимую на руках, если она устанет... Отдам и жизнь, если понадобится... Но, может, никакого отчуждения и нет. Просто она устала, было много людей. Ей скучно с ними. А со мной? Все-таки, как изменилось у нее лицо, когда Майкл представил своего друга. Андрей Стократов, так, кажется. Недавно из России. Странный, странный тип. Может, они были знакомы? Ведь, что он, в сущности, знает о своей жене? Как долго он знает ее? Год... Год, который важнее предыдущих тридцати пяти лет. Несса все поменяла. И жизнь, и его самого поменяла! Какую страшную власть она имеет над ним! Ее лицо, ее движения, ее душа, с которой он, в сущности, не знаком, к которой не может добраться, как ни старается. Но нужно терпение, и он готов терпеть. Но все же, как легко он подчинился этой власти! Но подчинение это желанно, хоть и тревожно. Что он был раньше и кем бы он стал без нее? Все тем же фланирующим по жизни одиночкой с временами пугающей неудовлетворенностью и пустотой внутри. Нет, завтра, все встанет на свои места. Она слишком чувствительна, а он чересчур тревожится о мелочах. Надо дать ей пространство для ее эмоций, дать ей быть самой собой. Хорошо, что он пригласил Майкла с этим русским. И она сказала, будто отсутствуя и думая о чем-то другом: «Конечно, будем рады»».
* * *
У Ванессы не нашлось предлога, чтобы отказаться от ужина вчетвером. И сейчас, в полдень, она сидела в пустой гостиной, глубоко погрузившись в воды печали своей. Та, прежняя, смотрела изнутри и укоряла. Или жалела, или презирала, или умоляла — невозможно было понять. Резное, в ажурной оправе, сверкающее зеркало напротив отражало бледное, почти восковое, с обострившимися за ночь чертами лицо. В нем — распутье дилеммы, пронзительная прозрачность — признак призрака. Немая неуловимость. Одно движение света, и образ преобразовался. Стал воздушным и сонным. Но вот тень пролегла от окна и подрисовала веки синим; потом задрожала и сломала форму лица, размыла черты. Перетекающая сущность... Что в ней настоящего? Как тяжела и опасна эта неустойчивость. Любая сила может овладеть, когда нет стержня. А может, это все — только в ее голове. Эластичность воображения поразительна... А явь? Тверда и трудна. И требует присутствия. Так, о чем же она думала? Да о предстоящем вечере...