Бреслау Forever
Шрифт:
— Знаешь, коллега, — перебил его Кугер. — Меня это и не сильно удивляет.
— Я чувствовал себя, словно пьяный, — продолжал гестаповец. — А ведь пил только ячменный кофе. Но я что-то бормотал, шатался из стороны в сторону.
— А у поляков цветы были?
— Нет, не было. Во всяком случае, я не заметил.
— И что было дальше?
— Мы пытались связаться с штабом и сообщить, что операция на вокзале не удалась. Что пройти невозможно, что нужна, по меньшей мере, рота. Один из наших попытался пройти на перрон по путям, но там тоже стояла толпа. А как связаться? Ничего ведь уже не работало. Даже телефон в ближайшей аптеке.
— Вы сказали «в аптеке»? — перебил его Борович. — Потому что в актах «аптека» все время повторяется.
— Да. Я пошел туда, все время чувствуя себя совершенно паршиво, но телефон не работал. Американские и русские бомбардировщики порвали все линии. Возвращался я зигзагом, словно пьяница. И тут ко мне подошел маленький мальчик.
— Сказал ли он: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым»? — спросил Борович.
— Да. Где-то в таком смысле. — Гестаповец помотал головой. — А откуда вы знаете?
— Я читал акты других дел.
— Странно. Подобные случаи?
— Если не считать мелочи, то так.
— Действительно странно. Хммм, — задумался он. — Мы снова сели в тот смешной французский автомобиль. Сам я уже находился в бессознательном состоянии. И мы поехали в центр. Заняло это где-то полтора дня. Самолеты союзников не могли летать по причине туч, но русская артиллерия била постоянно. Мы добрались до начальства, которое располагалось на Тумском Острове, в монастырской библиотеке [55] , кто-то сдал рапорт. Меня вырвало.
55
Комплекс монастыря босых кармелитов на Тумском Острове.
— Вы пили?
— Нет.
— Коллега, — включился Кугер, — где были цветы?
— Не было цветов.
— И что было дальше?
— Я выбежал из штаба гауляйтера Ханке и начал бежать. Коллеги за мной, чтобы остановить. Тут небо прояснилось, и прилетели русские бомбардировщики. Американцам при той погоде было далеко. Туг я заскочил в такую нору, вырытую в земле…
— Которую одной рукой выкопал унтер-офицер крипо, — сообщил Кугер.
Гестаповец онемел.
— О Боже! Это вы?
— Я тоже узнал вас лишь сейчас. Мы лежали там вместе минут где-то тридцать. Потом вы выскочили и побежали.
— Да. Я хотел добраться до Нового Рынка [56] . Это метров пятьсот, или в два раза больше. Заняло это у меня целый день. Русские стреляли из всего, что у них было. Ночью я добрался до убежища на площади. Я был оглушен, в полусознательном состоянии. Никто ничего не знал, паника полнейшая, специальные отряды уничтожали дома, превращая Бреслау в развалины. Важен был только угол обстрела пушек с позиций на Рынке. В бункере, что был под площадью, и где имелись нормальные мощеные улицы с тротуарами, лежали сотни раненных и умирающих. Медицинский персонал работал круглосуточно, организация была образцовой. Но справиться со всем они не успевали. С коллегами мы приняли решение, что уже никуда не идем. Этот бункер станет нашими Фермопилами [57] .
56
Новый Рынок (Neumarkt, современное административное название — площадь Новы Таре — Новый Рынок) — одно из трех исторических рыночных мест Старого Города во Вроцлаве, наряду с Рынком и Соляной площадью.
57
Лучше всего почитать чего-нибудь историческое, но можно посмотреть и старый (!) фильм «Триста спартанцев». Правда, учитывая состояние гестаповца, можно посмотреть и «300» — Прим. перевод.
— О чем он говорит?
— Фермопилы, — сказал Борович.
— Это какая-то местность возле Вроцлава? — спросил Васяк.
— Господи Иисусе, это символ. Триста греков защищали проход против громадной массы врагов.
— Так греки сражались с немцами во Вроцлаве? И выиграли?
— Все погибли.
Васяк даже присвистнул.
— Ой, блин! Их расстреляли?
— Нет. Тогда еще не было огнестрельного оружия. Я говорю о Древней Греции. О спартанцах.
— Что, все спартачили?
— Матерь Божья! Ничего они не спартачили, но их всех убили. — Борович оттер пот со лба. — Помнишь, как мы называли наш укрепленный балкон в Народном Зале?
— Вестерплатте.
— Именно. Это символ позиции, с которой уже невозможно отступить. Просто-напросто, некуда, — продолжил он. — У американцев есть Аламо, у нас — Вестерплатте, а немцы выбрали Фермопилы. Это всего лишь название, памятник чему-то большему, чем мы сами. Понял?
Мужик с ППШ почесал подбородок.
— Ни хрена не понял.
— Ладно. — Борович повернул голову к Кугеру, сказал по-немецки. — Продолжайте допрос, пожалуйста.
Тот какое-то время молчал.
— Как мне кажется, отключили свет?
— Да, — ответил гестаповец. — Попали в электростанцию, или в что-то такое. К счастью, стены в бункере были смазаны фосфором. Они начали светиться. Были видны людские тени. Те, что занимались боеприпасами, могли продолжать их таскать. Но вот врачи ничего сделать уже не могли. У некоторых были фонарики. Они держали их в зубах.
Но это уже было поражение. Люди умирали у меня на глазах. Я сам подсвечивал зажигалкой во время одной операции. Обычной зажигалкой. Нагрелась, как тысяча чертей. Приходилось ее перебрасывать из одной руки в другую. Пациент скончался. Врач попросту ничего не видел. Сам же я был будто во сне. Тени солдат, грохот орудий сверху, стонущие, плачущие, болтающиеся бесцельно люди. Призрачные, светящиеся фосфором стены. Вокруг одна только зелень. Зелень.
И тени на ее фоне. Вонь горелой нитроцеллюлозы, попадающая в убежище через вентиляторы. Смрад дерьма. И дезинфицирующих средств. И все те монстры на фоне фосфоресцирующих стен. Дантовский ад! Я крикнул коллегам: «Выхожу из бункера!». И вдруг что-то меня удержало.
— Что?
— Вид какого-то типа, который расставлял под стеной горшки с цветами. Он сказал, что нужно было принести их сюда, потому что дома они не выжили бы. Я крикнул: «Эх ты, пораженец!»
Кугер прикусил губу. Где-то он уже это слышал. Похоже, в исполнении Грюневальда.
— Что было дальше?
— Меня охватило какое-то безумие. Я начал вырывать эти цветы и разбрасывать по сторонам. Орал, что тут нет места для раненных, а он тут цветочки приносит. Когда же тот начал протестовать, я вытащил пистолет и перезарядил.