Бреслау Forever
Шрифт:
— И что сказал он?
— «Не пытайся быть властелином жизни и смерти. Даже в отношении растений».
Наступила тишина, которую Кугер прервал после доброй минуты.
— Как его звали?
— Не знаю. Был вне себя. Рвал эти цветы, вопил на него и угрожал его застрелить. Бил горшки…
— Сколько там было этих цветов?
— Не помню. Может четыре, может, пять. Со мной происходило что-то странное. Я не могу этого описать. Я вышел из бункера.
— Сам? Один? В такой огонь?
— Да, сам. Мне было нехорошо. Я плакал. Из носа текло. Я чихал и кашлял, на легких словно легла какая-то тяжесть. Я хотел дойти до монастыря, что находился рядом.
— Хей, — Борович глянул на Васяка, — он описывает проявления тяжелой аллергии.
— А что такое аллергия?
— У меня тоже иногда бывают такие заявления, — вмешался Мищук.
— Проявления, — поправил его Борович. — У вас план города имеется?
— Имеется. Только некомпетентный, потому что еще не все польские названия ввели.
— Некомплектный, неполный, — снова поправил его Борович. Он склонился над вынутой из ящика картой. — Куда он шел? Спроси, — обратился он к Кугеру.
Гестаповец ответил сам:
— Первая, самая короткая улочка была полностью завалена, так что я прошел метров двадцать дальше и…
— Мы на месте! — воскликнул Борович. — Я уже знаю!
Мищук с Васяком удивленно глядели на него.
— Что ты знаешь?
— Он пошел по улице Ножовничей, поскольку не мог форсировать улицы Еловой, свернул на площадь Нанкера, идя по улице Лацярской. Потом вошел на территорию монастыря, с кем-то поговорил и вышел во дворик, усаженный цветами. [58] Следите за временами года. Сначала была зима, а теперь — май.
58
Гестаповец не мог пройти по Еловой (Jodlowa), тогда он прошел метров двадцать по Ножовничей (Nozownicza), свернул вверх на Лацярскую (Laciarska), затем — налево, по улице Площадь епископа Нанкера (Nankiera), и по переулку Оссолиньских — к монастырю. Это Публичная гимназия сестер урсулинок Римской унии.
Васяк стал фертом.
— Aaa! — Вот это он понял прекрасно и кивнул головой, находясь под впечатлением умений довоенного полицейского. — Выходит, врет, сукин сын?
— Нет, у него провалы в памяти.
— А откуда ты можешь знать, куда он шел? — спросил Мищук.
— Потому что читаю ваши акты. И очень тщательно. — Борович обратился к Кугеру. — Спроси, как он попал в монастырь.
— Через Альбузерштрассе.
— То есть, шел по Лацярской. Он шел с заряженным пистолетом, — говорил Борович по-польски. — Трясся.
— Я шел со снятым с предохранителя пистолетом. Весь трясся от ужаса.
— А что вас так пугало? — спросил Кугер. — Если не считать обстрела советской артиллерии.
— То, что найду решение.
— Не понял?
— Не знаю. Не могу объяснить. Мне казалось, что вот сейчас встречу кого-нибудь, кто укажет мне дальнейшую дорогу в жизни.
— И встретили?
— Да.
— Кто это был?
— Его звали Альберт Грюневальд.
— Как?! — Кугер чуть не свалился со стула. — Боже мой! Боже мой!
— Он представился мне Альбертом Грюневальдом, — повторил гестаповец.
— Как он выглядел?
— Довольно низкий, в теле, очень такой решительный, в хорошем, тщательно отглаженном пальто.
— Это Хельга ему гладила, — Кугер не мог прийти в себя от впечатления. — Он говорит правду, — повернулся калека к Боровичу. — Именно так Грюневальд выглядел в день своей смерти. Я видел труп. Похоже, он был влюблен в Хельгу, но их альковные тайны мне не ведомы. Знаю, что она его сильно любила.
— Он встретился с духом? — спросил Борович. Кугеру он доверял. Довоенных полицейских готовили явно лучше, чем послевоенных милиционеров. Он был полностью уверен, что тот видел покойного приятеля. И тщательно запомнил все подробности.
— Не знаю. — Кугер вернулся к следствию и глянул на гестаповца. Рутина, опыт, процедура ведения дела. — Простите. В ваших показаниях имеется ряд неточностей. Вы говорите, якобы были свидетелем эвакуации на вокзале, который теперь называется «Налодже». Стояла зима. Вы сказали, что переход на площадь Нойемаркт… — Кугер вновь склонился над картой, — называемый сейчас Новым Рынком, занял у вас полтора дня. И вот уже май. У вас куда-то пропало пару месяцев.
— Не знаю. Не знаю, что со мной творилось.
— Но ведь вы должны были расписываться на работе или, по крайней мере, появляться там, — Кугер не знал жалости.
— Но ведь была война.
— Погодите, погодите. В мае — это действительно была война, но зимой ее еще не было. Я находился в Бреслау все время и знаю, что здесь творилось. Бомбардировщики нам вообще не угрожали. Город не находился на направлении советского наступления. Они не хотели тратить на нас силы.
— Да. Помню, как на шоссе появились тысячи немцев, тащивших тележки с имуществом. Только детские коляски еще были приспособлены к городским мостовым. Все остальные ломались. Дети умирали.
— Ладно, я тоже видел это. А бомбардировщики были над площадью. — Кугер опять склонился над картой. — Над Грюнвальдской площадью. Господи! — Он отер пот со лба. — Грюнвальдская площадь. Альберт Грюневальд. Как все соединяется.
— Простите. Не понял вас.
— Герр коллега, как вы объясните чуть ли не полугодичное отсутствие в расположении гестапо?
— Не знаю. Я ехал на том французском автомобиле…
— И через полтора дня зима превратилась в весну?
Гестаповец пожал плечами.
— Не знаю. Вот сейчас вы мне доказали, что я несу чушь. Но не по злой воле. Не знаю, как такое возможно, но на вокзале была зима, а в бункере — весна. Это факт.
— А ваши коллеги. Что говорили они?
— Что я превратился в кретина. Что я трус, недостойный гестаповского мундира. Но… — он вытер пот со лба. — Я не трус. Я получил образование… — запутался он.
— Как и я, — поддержал его Борович. — Но как только ваши бомбардировщики начали сбрасывать груз, я намылился через поле, что твой заяц.