Бродячий цирк

Ахметшин Дмитрий

Я закрыл ладонями глаза, чтобы не видеть её глаз. Это были глаза натуральной сумасшедшей.

— Вы чужаки, — кричала женщина хриплым голосом заядлого алкоголика. — Вы приехали сюда и хотите ломать чужой порядок…

— Сломать, — кротко поправила Анна.

Дама внезапно успокоилась. Посмотрела на нас с тоской в глазах и извлекла откуда-то наполовину уничтоженную бутылку портвейна. Мы наблюдали, как бордовое вино заполняет ложбинки на её губах.

— Ночь — Die Zeit der Nostalgie, — сказала она потом. — А что так не пробуждает ностальгию, как бокал хорошего

вина? Вот, что я вам скажу. Весь этот город выстроен на ностальгии.

Мы молчали. Мы ждали продолжения. Кажется, алкоголь наконец сделал своё дело.

— Здесь так хорошо! — она откинулась на спинку кресла и едва не опрокинулась. — Никаких бомбёжек. Никаких больше войн. Посмотрите вокруг! Это всё сделали мы. Восстановили по кирпичикам каждый дом.

— Вы были на войне? — спросил Костя.

— Я родилась уже после. Чуть-чуть опоздала, — она покачала головой в бесконечной задумчивости. — Но были ведь другие, сотни маленьких девочек, которые не пережили войну.

Зазвонил телефон. Костя взял трубку. Аксель спросил:

— Вы ещё не наладили контакт с местным населением?

На этот раз он очень торопился, поэтому нетерпеливо постукивал пальцем по трубке и глотал слова:

— Спросите про человека по имени Мирослави.

— А кто это?

Имя показалось мне знакомым.

— Памятник на площади, — прошептала Марина.

— Памятник с площади. Здесь очень много его имён. Я стою сейчас на улице Мирослави. Витрины в книжном магазине уставлены его биографиями. К сожалению, они все на немецком, а я очень плохо на нём читаю. Мой конёк — болтать, а не читать.

Костя спросил.

Это имя сотворило чудо. Сработало, будто хорошая пощёчина: женщина вытянулась в своём кресле по стойке «смирно».

— Один очень известный человек.

— Известный в Австрии?

— Известный по всему миру.

Костя покачал головой.

— Мы ничего о нём не слышали.

Женщина фыркнула.

— Что вы можете слышать, кроме звона мелочи в своих карманах?

Костя мягко возразил.

— Я из России. Анна из Испании. Эти двое — поляки. Мы и есть весь мир.

Дама попыталась сообразить, что бы ответить, но в конце концов потеряла суть разговора. Осталось только раздражение, которое выразилось в выбивании дроби по подлокотникам кресла. По правому, потом по левому, и снова по правому. Шлёп-шлёп-шлёп… Взгляд снова расплылся, небесная синева заполнила его и стала переливаться наружу. Мне казалось, ещё мгновение, и я увижу проплывающих там китов.

— Ты звонишь из магазина? — спросил Костя в трубку.

— Из автомата напротив.

— Ты не купил ту книгу?

— Где ты видел книжные магазины, работающие ночью? — насмешливо спросил Капитан. — Но конечно, она при мне. Пришлось воспользоваться урной для мусора, чтобы разбить витрину.

— Соблюдайте тишину, — сказал Костя, подражая жандарму.

Аксель что-то ответил тем же насмешливым тоном, но я не расслышал.

— Там есть какие-нибудь фотографии?

Послышался шум — должно быть, Капитан прижал трубку плечом к уху, чтобы освободить руки.

— Старые

довоенные снимки. В основном семейные фото. Семья Мирослави, по-видимому. Этого Слави я вижу. Совсем не изменился, бедняга. Даже пальто то же самое. Есть фото, где он на улице перед домом с каменными львами.

— Кто там ещё?

— Девчонка. На всех фото. На самых поздних — лет восьми-девяти. Тысяча девятьсот тридцать восьмой. На самых ранних…

— Я не могу напиться, чтобы всё это забыть, — бормочет женщина совсем уж невпопад. — Если бы я могла…

Берет сползает на глаза, но дама не делает попытки его поправить, а только складывает на животе руки. Бутылка валится от неосторожного движения ногой, с громким звуком катится по проходу, разливая остатки жидкости.

Марина выхватывает из рук Кости телефон.

— Лучше не попадайся на глаза жандармам. Пожалуйста! Будь осторожен.

— Ты была ребёнком. Ребёнком, чей отец погиб во время бомбёжки, — говорит Костя не то даме в берете, не то смотрящему с экрана глазами солдат и страдальцев-горожан духу, существование которого как-то незаметно перестало нами подвергаться сомнению.

Женщина ничего не ответила. Она спала мертвецки пьяным сном.

— Что же случилось потом? — спросил я тихо. — Это она и есть?

Костя помолчал.

— Вряд ли. Слишком молода. Кроме того, она сама сказала, что родилась уже после войны. А что случилось с той… Кто знает? Может, погибла под бомбами. Но всяко позже своего отца. Может, умерла потом, от голода. Такие размышления не для меня. Спроси об этом Капитана, он расскажет тебе сказку, стройную — не придерёшься.

— И всё же. Как она превратилась в город? — спросила с другой стороны Анна. Она поджала ноги, чтобы не запачкать сандалии в портвейне.

Костя только пожал плечами. Дружно и молчаливо решив, что нам нужно забрать Капитана, мы двинулись прочь.

Ответы на два последних вопроса, так никем и не сформулированные, мы получили на следующее утро. С восходом солнца убывающая луна не захотела убираться восвояси, а так и осталась белым пятном висеть на небе. Видно, они с солнцем договорились о неких границах, потому что каждое светило висело на своей половине неба. Город пытался нарисовать для луны рамки, то ограничивая её ветвями деревьев, то заключая между двумя крышами и флигелем, а то копируя детской рукой на асфальт и рисуя вокруг оконный проём, но она всё время сбегала прочь. Почти закончились продукты, и мы с Мариной отправились за ними в ближайший магазин.

Днём мы уезжаем. Это уже решено. Нам всем не терпелось увидеть Джагита на ногах и оставалось надеяться, что надпись на стойке в вагоне-ресторане не лгала. Костя обещал, что во что бы то ни стало заведёт автобус.

Внезапно я остановился как вкопанный и сказал:

— Смотри-ка!

Жёлтая униформа вновь маячила у меня перед глазами. На этот раз это был не работник городской службы. Какие-то люди, приставив к стене дома с магазинчиком «Зонты и Шляпы» стремянку, меняли с табличку с названием улицы на другую, задорно сияющую на солнце свежей краской.