Будда и Моисей
Шрифт:
Слушая его рассказ о попугайчиках, я уже воспринимал его совсем по-другому, чем раньше, помня предыдущие слова об иносказательности его рассказов.
Вдруг отец Гонгэ заговорил напрямую о своих монахах:
– Рано или поздно мои монахи тоже откочуют в мир иной. Это случается с каждым смертным человеком. Но что касается переселения в мир иной Хотокэ и Мосэ, то они видят в этом уходе смысл своей жизни, трактуя его так: смертный час – это рождение праведника в новом, более «высоком» облике. Для них лозунг монаха Мудзю священен: «Если ты учишься ради того, чтобы отойти от мира и постичь бодхи, тебя ждёт великое воздаяние. Если ты учишься ради того, чтобы достичь известности и выгоды, тебя ждёт великое несчастье».
С этими словами мы вошли в зал мудрости богини Каннон.
После богослужения и медитации отец Гонгэ вдруг выступил с неожиданным даже для меня заявлением:
– Эти ваши странствия закончатся для вас плохо, вы ещё не подготовлены для тяжёлых испытаний. Поэтому я передумал, и не даю вам моего согласия на участие в эксперименте американцев.
Я видел, как вытянулись лица монахов.
– Можете идти.
Они поклонились учителю и молча удалились. Я же продолжал сидеть на дзабутоне и думать: «Что это всё значит»?
Отец Гонгэ посмотрел на меня и улыбнулся.
– Вы, в самом деле, решили их не отпускать? – спросил я его удивлённо.
Он вздохнул и ответил:
– Всё равно они уйдут в это странствие, которое может стать последним в их жизнь. В том-то и дело, что я никак не могу помешать им. Так уж предопределено судьбой. Но всё же последний раз я хочу попытаться их отговорить. Если они проявят твёрдость, то отпущу их.
Я поблагодарил настоятеля за проявляемое ко мне внимание и терпение и, спросив разрешения посмотреть старинные свитки в библиотеке, удалился.
В библиотеке уже сидела Натали, склонившись над древним манускриптом. Увидев меня, она улыбнулась и спросила:
– Ну как?
– Всё в порядке, – ответил я и сел рядом с ней.
Некоторое время мы разбирали свитки по буддийскому канону и делились друг с другом мнениями. Но всё это время у меня не шёл из головы разговор с отцом Гонгэ, состоявшийся утром. Я с интересом смотрел на Натали и удивлялся, как она быстро прочитывает свитки на старо-японском языке и буддийские тексты. За семь прошедших лет она очень продвинулась в своих знаниях и понимании жизни. Она уже была не наивной девушкой, когда-то смотревшей мне в рот и ловившей каждое моё слово, а выглядела зрелой женщиной со своим сложившимся мировоззрением и довольно высокой внутренней культурой. Но от того, что она повзрослела, внешне нисколько не изменилась, оставаясь такой же симпатичной и притягательной. Может быть, только к ней добавилась некая женственная обаятельность, смягчившая её угловатость девушки-подростка. Моё сердце опять кольнула ревность. Сейчас она уже принадлежала не мне, а какому-то ублюдку из Америки, новому реформатору мира, который ставит рискованные эксперименты с природой, и даже здесь, в далёкой восточной стране, распоряжается всем, как у себя дома. В душе я ненавидел его, хотя и согласился с ним сотрудничать из-за Натали. Но как она относится к нему?
– Ты любишь своего мужа? – спросил я её.
Она отвела взгляд от свитка и посмотрела на меня своим проникновенным взором.
– О чём ты говоришь?! – обиженно воскликнула она. – Мне казалось, что мы всё уже выяснили с тобой о нём. Зачем ты возвращаешься к этому разговору?
– А он тебя любит? – спросил я.
– Может быть, – сказала она, не отводя своего взора от моего взгляда. – Но что это меняет? Ведь я его не люблю.
– Но ты же семь лет жила с ним.
– По привычке. Почему ты начал об этом разговор?
– Сегодня утром отец Гонгэ заметил, как я выходил от тебя. Мне пришлось ему сказать, что ты являешься моей бывшей женой, и что мы расстались с тобой по недоразумению, и что цель всей моей жизни сейчас – это соединиться с тобой.
В её взгляде блеснула искорка радости и благодарности.
– И что он сказал?
– Он сказал, что мне следует подумать, так как у тебя уже устроенная жизнь, а дочь меня даже не знает, и считает своим отцом американца. К тому же вряд ли я смогу по своим возможностям дать вам то, что даёт твой муж. Дочь ждёт блестящее воспитание и образование, а тебя – карьера.
Натали от этих слов усмехнулась.
– Какой же ты глупый, – сказала она, улыбнувшись, – ты совсем не понимаешь души женщины. Какие возможности?! Какая карьера?! Всё это – второстепенно, если я люблю тебя. Карьеру и возможности я сама себя организую, но с тобой я буду счастлива. И ты же не хочешь, чтобы твоя дочь выросла американкой?!
– Это только в страшном сне может присниться.
– Вот видишь, и я так считаю. Я очень скучаю по России. Я готова жить с тобой в любом городе, в любой деревне. И дочь в России будет здоровее и умнее, чем на Западе. В нашей стране есть сила, и для русских жить за границей – большое несчастье, через полгода уже всё там надоедает и раздражает, какой бы прекрасной жизнь не была. Впервые я почувствовала в Америке, что такое ностальгия.
– Но дочь? Она же там родилась.
– Дочь привыкнет к России и полюбит её. Я путешествовала по многим странам, пока жила там, и уверяю тебя, нет лучшей земли на свете для русского человек, чем его родина. Можно ко всему привыкнуть, можно даже постараться забыть всё, что связано с родиной, но свою русскую душу, вряд ли кто-то сделает американской или французской. Помнишь, как я изучала у тебя французский язык? Некоторое время мы с мужем жили в Канаде. В Квебеке я только о тебе и думала, мне стало там невыносимо, и я попросила мужа вернуться в Штаты. Если бы мы с тобой не встретились ещё двадцать лет, то ещё бы двадцать лет я мучилась, и не находила бы себе места, пока бы в конце концов не вернулась бы в Россию и не нашла тебя.
Я обнял её за плечи и прижал к себе. С этой поры у меня даже не возникало мысли расстаться с ней.
Ближе к обеду я решил ещё раз поговорить с отцом Гонгэ, но меня опередили монахи. Они зашли в Зал Мудрости богини Каннон, мне же пришлись присесть в уголке галереи, откуда я хорошо видел их всех и слышал каждое слово.
Когда оба монаха вошли в зал и уселись напротив него на дзабутонах в позе лотоса, настоятель некоторое время молчал, разглядывая их, как будто видел впервые. Взгляд его был по-отечески ласковым. Со стороны казалось, что он собирался спросить их: «Ребятки, что вам здесь нужно? Что вы от меня хотите?» В эту минуту он напоминал китайского божка доброты, простоты и смирения. Но если бы кто-то проник в его мозг, то удивился бы глубине его мысли, настолько он обладал мудрой проницательностью.
Глядя на своих учеников, Гонгэ думал: вот один из них будет святым, а другой – учёным. Оба они мудрецы, но специалисты в разных областях. Деятельный Мосэ ни минуты не может посидеть спокойно, вечно находится в какой-то суете. Совсем не буддистская черта, всегда взболтан как мутный стакан воды. И мысли бегут у него как кони, и желания суетятся как обезьяны. Но из него получится хороший проповедник, отличный дипломат, мудрый политик, и выдающийся государственный деятель. Недаром у него мать была еврейкой, которую ещё его бабушка вывезла в своей утробе, спасаясь от нацистского истребления. Во внуке её чувствуется предприимчивая натура, еврейская кровь, хотя его дед и был японцем. Правда, он не видел ни отца, ни матери. Мать умерла при родах, а отец сразу же пропал без вести. Мальчик воспитывался в сиротском доме. Но гены везде остаются генами. Всё в его характере приспособлено к работе, к деловым отношениям. И полная его противоположность – Хотокэ. Прекрасный воспитанный японский юноша с манерами самурая, выдержанный, спокойный, проницательный, склонный к рефлексии. Это – философ. Он великодушен и обладает абсолютным самообладанием. Остроумен и даровит. Из него получился бы истинный святой, учёный или писатель. Он может часами сидеть в одной позе, созерцая какую-нибудь внутреннюю грань некой скрытой в нём реальности. Или оттачивает свою мысль до абсолютного совершенства. Этот умет ждать и замечать в нужное время и в нужном месте то таинственное, что скрыто от умозрительного восприятия других. Его остроумие может блистать подобно самурайскому мечу. Зигзаг молнии и – вот уже готова идея, повержен враг, или решена задача. Да, оба они стоят друг друга, дополняя друг друга, и обоими ими мне нужно дорожить.