Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Видя источник движения в борьбе сил, а не в «саморазвитии», Бухарин был убежден, что очистил знаменитую гегелевскую триаду (тезис, антитезис, синтез) от ее идеалистических элементов. Соответствующей формулой Бухарина стало: первоначальное равновесие, нарушенное равновесие и восстановленное равновесие на новой основе {477}.
Каждая система, продолжает он, включает два состояния равновесия: внутреннее и внешнее. Первое подразумевает отношения между различными компонентами внутри системы, второе имеет в виду состояние системы в целом в ее отношениях с окружающей средой. И в том и в другом случае это всегда не «абсолютное, неподвижное равновесие»; оно всегда «в развитии» — динамическое или подвижное равновесие. Ключевой смысл бухаринской теории — это отношение между внутренним и внешним равновесием:
…внутренняя структура (системы) должна приспособиться к характеру внешнего равновесия. Следовательно, внутреннее (структурное) равновесие есть величина, зависимая от равновесия внешнего (есть «функция» этого внешнего равновесия) {478}.
Применительно к обществу бухаринская теория говорит следующее: существование общества предполагает определенное равновесие между тремя его главными элементами — вещами, людьми и идеями. Это есть внутреннее равновесие. Но «вне… среды», то есть природы, «человеческое общество немыслимо». Общество приспосабливается к природе, стремясь к равновесию с ней, извлекая из нее энергию посредством процесса общественного производства. В процессе адаптации общество развивает «искусственную систему органов», под которой Бухарин понимает технику и которая образует «точный материальный показатель соотношения между обществом и природой». Так, отождествляя общественную технологию с производительными силами («комбинации орудий труда») и рассматривая внутреннюю структуру как функцию внешнего равновесия, Бухарин оказался в состоянии, несмотря на свой плюралистический анализ общественного развития, сохранить монистическую причинность в экономическом детерминизме. Или, как он признавал:
Производительные силы определяют общественное развитие потому, что они выражают собой соотношение между обществом… и средой… А соотношение между средой и системой есть величина, определяющая, в конечном счете, движение любой системы {479}.
Эта теоретическая модель выражает исторический материализм Бухарина, систематизируя общественное развитие. Социальное равновесие постоянно нарушается. Оно может стремиться к восстановлению в двух формах: «в форме медленного (эволюционного) приспособления различных элементов общественного целого друг к другу» или в форме «бурных переворотов (революций)». Пока оболочка социального равновесия (в основном производственные отношения, воплощенные в классах, непосредственно участвующих в производстве) достаточно широка и устойчива, имеет место эволюция. Таким образом, например, капитализм продвигался вперед, пройдя несколько исторических стадий. Но когда производительные силы развиваются так, что они вступают в конфликт с «основным рисунком… производственных отношений, т. е. имущественных отношений», наступает революция. «Эта оболочка взрывается». Устанавливается новое общественное равновесие, «т. е. новая устойчивая оболочка производственных отношений, могущая служить формой развития производительных сил…» {480}.
Политические противники Бухарина в 1929 г. открыли вдруг, что из его абстрактной теории логически вытекали программные выводы, хотя это и не вполне очевидно. Стандартное обвинение против механицизма состояло в том, что механистическая трактовка движения исключает переход количества в качество и «скачки» вообще. В этом якобы заключалась философская основа представлений об эволюционном политическом развитии. Бухарин, однако, доказывал иное: «Превращение количества в качество есть один из основных законов движения материи, и его можно проследить в природе и обществе буквально на каждом шагу». Некоторые политические выводы Бухарина были даже аналогичны выводам его критиков: мнение о том, что «природа не делает „скачков“, есть лишь выражение боязни „скачков“ в обществе…» {481}. В равной мере является неубедительным утверждение, что «натуралистический» материализм Бухарина (названный так потому, что Бухарин настаивал на взаимодействии общества и природы) мог привести только к пассивной капитуляции перед объективными условиями. Этот же самый «натурализм» был представлен в «Экономике переходного периода», где Бухарин доказывал, что внутреннее и внешнее равновесие может быть восстановлено с помощью концентрированного насилия {482}.
Когда не хватало логики, сталинские критики пытались подкрепить свои тезисы обвинениями в уклоне по аналогии с другими. Они указывали на тот факт, что Богданов, официально ставший теперь притчей во языцех как образец политического уклониста, ранее также отбросил гегелевские традиции диалектики во имя своей излюбленной механистической модели равновесия. Они игнорировали, однако, явную разницу между теориями Бухарина и Богданова, так же как и продолжительную историю теоретических и политических разногласий между ними до и после 1917 г. {483}. Любопытное интеллектуальное родство между этими двумя людьми отдельная тема, но общепринятое мнение, что Бухарин был последователем Богданова, нельзя брать на веру. В «Теории исторического материализма» не только мало заметно влияние старшего мыслителя, но в книге содержится непосредственно касающаяся Богданова обширная аргументация против «психологизированного марксизма» как «явного отклонения от подчеркиваемого con amore Марксом материализма в социологии» {484}.
Более полезно напомнить, что в начале 1900-х гг. модели механического (особенно динамического) равновесия распространились из области физики и биологии в общественные науки, где были широко приняты и использованы. Казалось, что это последнее слово в науке; и в то время, как и сегодня, теория равновесия составляет важную часть западной социологической и экономической мысли. Сорокин уместно заметил как-то в 1922 г.: трактовка Бухариным общественного равновесия тождественна некоторым положениям второго тома работы Парето «Трактат по общей социологии» («Trattato di Sociologia generale») {485}. «Богдановская терминология», которая так оскорбила критиков Бухарина, была в значительной степени языком современной социальной теории — факт, который указывает на подлинное родство между Бухариным и Богдановым. Они представляли марксизм как открытую систему взглядов, податливую и восприимчивую к новым течениям мысли. Оба считали возможным отсылать своих марксистских критиков к работам немарксистов. Заявление Богданова в 1908 г., что «традиции Маркса и Энгельса должны быть близки нам не своей буквой, а своим духом», отозвалось эхом в предисловии к «Теории исторического материализма»: «Было бы странно, если бы марксистская теория вечно топталась на месте» {486}.
Тем не менее «Теория исторического материализма» может в какой-то мере пролить свет на последующие размышления Бухарина о советском обществе. Бухаринская социология — интерес к динамике общественного развития и к тому, как функционирует существующее общество, — представляет новое направление его мысли, которая до 1921 г., казалось, была обращена главным образом на революционные волнения и катастрофические перемены. Иными словами, различие настроений «Экономики переходного периода» и «Теории исторического материализма» (последняя работа при сравнении выглядит почти квиентистским трактатом) проистекает от того, что в них рассматривались разные периоды жизни общества: первая давала портрет переходного государства с нарушенным революцией равновесием, вторая — более обычного общества, находящегося в состоянии равновесия. Именно рассматривая общество в состоянии равновесия, Бухарин показывает, что стабильное, развивающееся общество должно быть связной, цельной системой, имеющей по крайней мере минимальную гармонию всех своих частей.
Многие революционные марксисты, усвоившие в марксизме его апокалиптическое представление, считали, что до наступления утопического будущего общество остается не чем иным, как ареной борьбы непримиримых сил и антагонистических классов. Постоянно выискивая кризисы и признаки упадка, они замечали только пороки и отрицательные стороны общественного развития. Обычно, как заметил один социолог, они «избегали и даже высмеивали» буржуазные понятия общественного взаимодействия и кооперации {487}. Хотя такое представление поддерживало революционный пыл, оно не способствовало пониманию общественной структуры. Будучи марксистом, Бухарин, естественно, подчеркивал те моменты, когда социальные конфликты находятся на первом плане, но также понимал, что элементы гармонии и «моменты кооперации» обычно преобладают. Он рассматривал общество как реальную совокупность и изумлялся тому, «какое поистине гигантское, вавилонское столпотворение влияний и взаимных воздействий представляет общественная жизнь». Именно тот факт, что общество есть совокупность противоборствующих сил, побуждал его придавать значение связующим элементам, «социальным связям» и «обручам», благодаря которым сохраняется общность. Нигде это не обнаруживалось более ясно, чем в его описании конфликта человеческого общества и природы: «Только в процессе долгой и суровой борьбы с природой человек начинает накладывать на нее свою железную узду» {488}.
Понимание предпосылок должным образом функционирующего общества будет отражаться в мыслях Бухарина по вопросам внутренней политики на всем протяжении 20-х гг. Он был убежден, что первоочередная задача большевиков заключается в восстановлении социальной структуры общества, разрушенного и расчлененного революцией и гражданской войной. Социальная консолидация должна была «нормализовать» советскую власть и сделать ее приемлемой для возможно большего круга общественных слоев. Между массами и партией-государством, так же как и между раздробленными элементами самого населения, нужно было построить «мосты» и «звенья» в форме добровольных организаций. Подчеркивание интеграции вытекало из основного положения Бухарина во время последовавших партийных разногласий: реальное экономическое и иное развитие имеет своей предпосылкой гражданский мир, сотрудничество и гармонию; общество, находящееся в состоянии войны против самого себя, не может быть производительным и процветающим. Отсюда проистекает характерное для политики Бухарина 20-х гг. твердое убеждение, что все классы и слои советского общества могут сознательно или бессознательно способствовать строительству социализма. И отсюда же его неотступное сопротивление тем большевикам, чьи программы вели к новому разладу и гражданской войне.
Труднее определить, насколько сама теория равновесия являлась для Бухарина исходным пунктом, когда он рассматривал реальные социальные проблемы. Макросоциологическое применение теории равновесия в «Теории исторического материализма» надо отличать от приверженности Бухарина к «подвижному экономическому равновесию» во время разногласий относительно планирования в конце 20-х гг. Эта более специальная, хотя и родственная аргументация свидетельствует только о его убеждении в необходимости сбалансированного пропорционального развития экономики, что было прямо противоположно произвольно намеченным «скачкам» и диспропорциям, заложенным в первом сталинском пятилетием плане {489}. То обстоятельство, что модель развития, в основу которой было заложено условие экономического равновесия, можно было почерпнуть из второго тома «Капитала», не являлось единичной точкой зрения; это иногда косвенно признавалось даже противниками Бухарина {490}. Легче было обвинить в антимарксизме экстраполяцию Бухарина этой ограниченной концепции на макросоциологическую модель и его утверждение, что «у Маркса есть ясные намеки на такую постановку вопроса. (Учение о равновесии между отдельными отраслями в производстве, основанная на этом теория трудовой ценности и т. д.)» {491}.