Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
После 1921 г. большевизм стал движением, в котором противостояли две конфликтующие идеологические (и эмоциональные) традиции, коренившиеся в «историческом большевизме». Первую традицию можно назвать «революционно-героической»; она находила себе оправдание и черпала вдохновение в смелом перевороте, совершенном партией в октябре 1917 г., и в мужественной защите революции во время гражданской войны. Эти успехи, казалось, оправдывали «штурмовую атаку» как основной большевистский modus operandi. Последовательная революционность и бескомпромиссный радикализм этого героического подхода источали то, что один наблюдатель назвал «революционным романтизмом» {515}. Другая традиция, более осмотрительная и умеренная, только едва сложилась перед 1921 г., несмотря на то что она была исторически оправдана и имела прецеденты в ленинской умеренной экономической политике в начале 1918 г. и в стратегических уступках Брестского мира. Эта традиция созрела и сделалась откровенно эволюционистской и реформистской с введением нэпа, осторожный прагматизм которого явился полной противоположностью революционному героизму. В известном смысле раздвоение большевизма отразило двойственность в самом марксизме, в котором неуловимо переплелись волюнтаризм и детерминизм {516}. В 20-е гг. эти две традиции повлияют на позиции левого и правого крыла партии.
Тема героической традиции наиболее часто звучала в устах левой оппозиции. Троцкий, создатель Красной Армии и организатор победы в гражданской войне, был ее живым символом [28] ; его надменные манеры и склонность к администрированию отражали победоносный дух революции. Хотя Троцкий и был иногда кое в чем реформистом во внутренней политике, он ярче, чем кто-либо другой, дал литературное выражение ореолу Октября. В своей работе «Уроки Октября», написанной в 1924 г., а также в других выступлениях он характеризует 1917 год как звездный час большевизма и настаивает на том, чтобы революционная дерзость, оправдавшая себя в то время, сохранила свое значение. В официальном истолковании нэпа он видит первый признак «вырождения большевизма». Он чувствовал, и справедливо, что большевистская доктрина утрачивает свой радикальный характер, и предостерегал, что преждевременный отход от революционного марксизма приведет к ненавистному социал-демократическому реформизму. Хотя предложения Троцкого о едином экономическом плане и «диктатуре промышленности» были скромнее по сравнению с тем, что получилось потом, он старался укоренять героическую традицию, призывая рабочий класс не щадить «кровь и нервы» у себя в стране и неразрывно связывая судьбу большевизма в России с международной революцией. Хотя и демагогически извращенная оппонентами, его концепция «перманентной революции» явилась метафорой, наилучшим образом выразившей его политическое лицо. «Мы …просто солдаты в походе. Мы расположились на отдых только на день»,— писал он в 1923 г. Когда гражданская война закончилась, Троцкий ощутил, что миновал кульминационную точку своей судьбы, и он был прав {517} .
28
14 марта 1918 г. в соответствии с решением ВЦИК Троцкий был назначен наркомом по военным делам, а в апреле — и наркомом по морским делам. 2 сентября 1918 г. по предложению Я. М. Свердлова он был назначен председателем Реввоенсовета республики.
Несомненно, что Троцкий внес определенный вклад в дело укрепления Красной Армии, искоренения партизанщины, налаживания в армии воинской дисциплины. В то же время для Троцкого было характерно стремление решать вопросы путем насилия и непрерывных репрессий. В автобиографической книге «Моя жизнь» Троцкий писал, что не был подготовлен для военной работы. Вооруженные силы республики создавались под руководством В. И. Ленина. В их формировании принимали участие многие большевики.
Другие партийные левые явственно следовали заветам Октября в экономической политике. Такие экономисты, как Преображенский и Пятаков, вскоре выразили свое недоверие нэпу, протестуя против безоговорочного очернения «военного коммунизма»; они предупреждали о неизбежном конфликте с мелкой буржуазией и призывали к новым революционным наступлениям. Теория «первоначального социалистического накопления» Преображенского, несмотря на ее проницательный экономический анализ и декларируемую согласованность с принципами нэпа, явилась громким призывом совершить геркулесово усилие, чтобы преодолеть опасную «передышку между двумя битвами». На реформистскую политику Преображенский смотрел свысока, как на ослабляющую волю пролетариата, «когда ему нужно продолжение геройской октябрьской борьбы, но теперь уже со всем мировым хозяйством, на хозяйственном фронте, теперь уже под лозунгом быстрейшей индустриализации страны» {518}. По Пятакову, уступки нэпа были почти предательством Октября, когда обнаружился «подлинный дух большевизма». Его большевизм не признает ограничительных объективных условий, что и составляет сущность различия между большевиками и небольшевиками: большевистской натуре «доступно то, что всем другим натурам, небольшевистским, кажется невозможным» {519}. В героической традиции был заложен военный подход к делу: лобовая атака и развернутое наступление; многие левые оппозиционеры были на фронте во время гражданской войны. Впрочем, наследие Октября не знало политических границ, будучи источником вдохновения для самых различных людей и самых разнообразных программ. Защитники волюнтаристского планирования опровергали аргументы своих более осторожных коллег в конце 20-х гг., ссылаясь на то, что преимущества такого подхода были установлены в Октябре, когда были обойдены законы капиталистического развития. А в 1929 г. сталинская гонка с коллективизацией была официально определена как «план осуществления программы Октября в деревне» {520}.
С героической традицией были тесно связаны две идеи, которые таились на периферии партийной мысли на всем протяжении 20-х гг.: мечта о третьей революции и предчувствие термидора. Революционные движения обычно включали группы, которые после победы добивались «еще одной, окончательной революции», чтобы решить оставшиеся нерешенными задачи. Во Франции глашатаем «второй революции» был Бабеф, в германском фашизме сторонниками «второй революции» был Эрнст Рем и его штурмовые отряды {521}. После Октября украинские анархисты, кронштадтские мятежники и «Рабочая правда» (подпольная коммунистическая оппозиция) поднимали знамя «третьей революции» против большевиков. Но лишь во время нэпа, когда обострилась проблема привлечения нового капитала, уже в самой партии стали слышны разговоры о третьей революции, то есть о решительной экспроприации сельской буржуазии и нэпманов и окончательном решении политической и экономической проблем. До заимствования Сталиным этой идеи в 1929 г. она лежала в стороне от главных течений партийной мысли и обычно рассматривалась как фантазия людей, считавшихся партийными чудаками {522}. Троцкистские лидеры остерегались таких формулировок, хотя их двусмысленная позиция по отношению к сталинской революции заставляет думать, что они не были совершенно чужды его образу мыслей. Значительно важнее то, что они донимали партию пророчествами о термидорианском перерождении, призрак которого преследовал проповедников третьей революции.
Аналогия с французской революцией поражает почти каждого, кто вникает в русский опыт. Большевики сами себя величали пролетарскими якобинцами; социалисты-революционеры удивлялись: «Кто же мы, если не русские жирондисты?»; а известный историк французской революции Альбер Матьез в 1920 г. авторитетно свидетельствует о применимости этой исторической аналогии {523}. Нетрудно заметить, как цепко держали большевики в своей памяти французскую историю: Троцкий в 1925 г. слагает с себя обязанности народного комиссара по военным делам, парируя обвинения в том, что он вынашивает бонапартистские амбиции {524}. В таком случае естественно, что различные наблюдатели видели в нэпе замаскированный термидор. Один английский журналист рассматривал нэп одобрительно, сменовеховцы (группа просоветских, но небольшевистских специалистов) — с надеждой, а меньшевики — со злорадством {525}. Для большевика, однако, перспектива термидора была страшным призраком, первым шагом к окончанию революции. Один зиновьевец в 1925 г., по-видимому, был первым большевиком, который в борьбе против правящего партийного большинства указал на опасность термидора. Но именно Троцкий придал этой проблеме эвристический смысл. После 1926 г. опасность термидора стала для него ключом к пониманию советского общества и важным элементом его оппозиции. Он мерил каждый признак отхода от революционной традиции, каждый акт внутренней и внешней политики термидорианской маркой. «Запах „второй главы“ бьет в нос», — восклицал он в 1926 г. {526}. Эта аналогия преследовала его и в конце концов ввела в заблуждение, притупив восприятие того, что происходило в Советском Союзе. И если перманентная революция питалась оптимизмом героической традиции, термидор символизировал отчаяние Троцкого перед лицом реформизма, казалось, завладевшего партией.
В 1921 г. в партийной мысли доминировал революционно-героический подход. Дух Октября и гражданской войны, так же, как и традиционный образ большевизма как синонима максимализма, все еще сохраняли свою силу. Более того, было нечто недостойное в рождении нэпа, который давал почву для эволюционно-реформистских настроений. Восстания внутри страны и провал революции за рубежом вынудили партию на этот шаг; нэп постоянно определялся руководством как «отступление» и возник как бы нелегально. Вопреки утверждениям Ленина, что обнародование новой политики не сопровождалось особыми разногласиями, она вызывала широко распространенные «отчаяние», «деморализацию», «возмущение» и оппозицию в партийных и комсомольских рядах {527}. Один видный большевик горько сетовал в 1921 г., что в экономике не осталось «элементов социализма» {528}. Вначале можно было, в лучшем случае, видеть в нэпе выгодный маневр, едва ли способный возбудить энтузиазм или побудить к разработке долгосрочной программы. Два обстоятельства, однако, вскоре сделали реформизм и нэп более приемлемыми. Первое — это мирное настроение среди рядовых членов партии и в стране, где явно проявлялось стремление к гражданскому миру после многих лет потрясений. И второе, в последние годы жизни Ленин поддерживал своим огромным авторитетом реформистскую тенденцию; в дальнейшем ведущий партийный теоретик Бухарин развил ее в программу и взял на вооружение.
В. И. Ленин откровенно объяснял своим последователям новую экономическую политику как отступление, вызванное неудачами «военного коммунизма». Но пытаясь обосновать новую экономическую политику, он подчеркивал, что она «принята всерьез и надолго», указывая вместе с тем, что она является возвращением к его правильной, но преждевременно прерванной политике начала 1918 г.; и как бы желая убедить партию, что она недолго будет отступать, объявил вскоре, что отступление прекращается (хотя это заявление и не сопровождалось изменениями в политике). Между тем он начал развенчивать методы, отождествлявшиеся с «военным коммунизмом»; время «яростных атак» прошло; мнение о том, что все задачи могут быть решены коммунистическим декретированием означает коммунистическое чванство {529}. И в четвертую годовщину революции, через двадцать пять лет после того, как революционные марксисты предали анафеме Эдуарда Бернштейна, отца реформистского европейского марксизма, Ленин реабилитировал идею реформизма. Осуждая «преувеличение революционности» как величайшую опасность во внутренней политике, он писал: «Новым в настоящий момент является для нашей революции необходимость прибегнуть к „реформистскому“, постепеновскому, осторожно-обходному методу действий в коренных вопросах экономического строительства». Он сопоставил новый метод со старой большевистской традицией: «По сравнению с прежним, революционным, это — подход реформистский (революция есть такое преобразование, которое ломает старое в самом основном и коренном, а не переделывает его осторожно, медленно, постепенно, стараясь ломать как можно меньше)». В последние годы своей жизни Ленин развивал свои мысли о реформизме. В 1922 г. он посылает короткое приветствие «Правде» в форме пожелания: «Мое пожелание: чтобы в следующее пятилетие мы завоевали, и притом мирно, не меньше, чем до сих пор завоевали вооруженной рукой» {530}.
Ни Ленин, ни Бухарин, который вскоре последовал за Ленинской инициативой, не истолковывали свой эволюционизм как отклонение от революционных заповедей или идеалов Октября. Оба, например, считали непреложным урок Октября: необходимость сохранить в конструктивной форме историческую смычку между рабочим классом и крестьянством, которая в 1917 г. одержала победу благодаря сочетанию крестьянской войны с пролетарской революцией {531}. Целью, по-прежнему, оставалось революционное преобразование общества. Наша революция «не окончена», — обещал Бухарин. Эволюционизм означает экономическую революцию, которая должна совершаться не «одним ударом революционного меча», но на пути органического развития по «рельсам» нэпа {532}. И Ленин, и Бухарин оказали решающее влияние на радикализацию русского марксизма до и во время мировой войны; их работы об империализме в буржуазном государстве придали большевизму воинствующий идеологический характер в отличие от характера социал-демократии, и ни тот, ни другой никогда открыто не отказывались от радикальной традиции. Но хотя основная работа по доказательству теоретической совместимости реформизма с радикализмом выпала на долю Бухарина, только Ленин мог стать инициатором того, что могло казаться глубокой ревизией. Ведь кроме термидорианцев большевики помнили еще и Эдуарда Бершнтейна.
После поражения Бухарина в 1929 г. сталинисты-критики стали отзываться о нем, как о советском Бернштейне {533} — интересная аналогия, которая, впрочем, доставила своим приверженцам некоторое неудобство. Незадолго до смерти Энгельс, один из основоположников марксизма и наставник Бернштейна, завершил работу, в которой он как бы пересматривает ортодоксальную доктрину, утверждая, что в некоторых странах пролетариат может прийти к власти легальным путем, без революции. Бернштейн использовал это «последнее завещание», защищая свою решительную ревизию марксизма и отход от радикализма {534}. В период между 2 января и 9 февраля 1923 г., после перенесенного в конце декабря 1922 г. второго удара, Ленин продиктовал пять коротких, тематически связанных статей: «Странички из дневника», «О кооперации», «Как нам реорганизовать Рабкрин», «О нашей революции», «Лучше меньше, да лучше». Они стали его последними статьями. Вскоре Бухарин начал доказывать, что они являются его «политическим завещанием», «его директивой» и означают важное изменение в ленинских взглядах на нэповскую Россию и строительство социализма: «Ильич… начал диктовать политическое завещание и на краю могилы сказал вещи, которые десятками лет будут определять политику нашей партии» {535}. Бухарин заявил, что его собственная программа основана на этом «завещании». О значении пяти статей спорили в течение всего десятилетия; некоторые большевики соглашались с Бухариным, другие отрицали, что Ленин изменил свое мнение по существенным вопросам и цитировали взамен раннего Ленина. Были и такие, которые настаивали на том, что реформизм Ленина проистекал из того, что он был болен и находился в состоянии депрессии и, следовательно, не может быть принят всерьез {536}. Разноголосица среди большевиков в немалой степени происходила от неоднозначности ленинского теоретического наследия.
Впервые Ленин высказался о своем понимании нэпа в мае 1921 г. в статье, озаглавленной «О продовольственном налоге». В ней он определял новый курс как возврат к государственному капитализму, подчеркивая эту внутреннюю связь длинной выдержкой из своего собственного выступления в мае 1918 г. в защиту государственного капитализма против «левых коммунистов». Крупные капиталы, общественный и частный, будут снова объединены и противопоставлены менее прогрессивным мелкобуржуазным элементам. Это единственно осуществимый переход к социализму в крестьянской стране. Ленин перечислил четыре формы государственного капитализма, присутствовавшие в экономике в 1921 г.: иностранные концессии (Ленин оптимистически верил, что западные капиталисты станут охотно вкладывать капиталы в Советской России); привлечение капиталиста в качестве торговца, работающего под контролем государственных органов; сдача в аренду предпринимателю-капиталисту государственной собственности. Не упоминая принадлежащие государству крупные действующие предприятия, Ленин подразумевает, что они являются социалистическими, — позже он назовет их предприятиями «последовательного социалистического типа» {537}.