Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Он не противопоставлял строительство социализма в России международной революции, но, однако, никогда больше не ставил первое в зависимость от второго. Подобно Ленину, он пытался представить себе картину большевистского будущего в крестьянской России. Произойдет европейская революция или нет, партия обладает властью, и напрашивается один из двух выводов: либо она построит социалистическое общество, либо под ее предводительством произойдет эволюция к капитализму. Если первый вывод ошибочен, «тогда, — воскликнул Бухарин в 1926 г., — нам нечего было идти на октябрьские баррикады» {579}. В этой связи будущий сталинский лозунг «построения социализма в одной стране» был менее новаторским, чем предполагают. В самом деле, в апреле 1924 г., за девять месяцев до заявления Сталина Бухарин объяснял свою теорию «мирно-экономическо-органичной» классовой борьбы следующим: «Победа в этом типе классовой борьбы (мы отвлекаемся здесь от проблем внешнего порядка) и есть окончательная победа социализма» {580}. Многие противоречия 20-х гг. касались допустимости как раз именно этого абстрагирования.
Взгляды Бухарина на внешний мир также менялись в 1921–1923 гг., но менее резко, чем по внутриполитическим проблемам. Вынужденный признать, что непосредственная атака на европейский капитализм уже невозможна, он в июне 1921 г. вместе с Зиновьевым и Радеком на предварительных встречах незадолго до III конгресса Коминтерна возражал какое-то время против ленинского предложения одобрить на конгрессе тактику единого фронта. Хотя это сопротивление не вылилось в оппозицию, в декабре он еще оспаривал утверждение, что европейский капитализм выходит из кризиса. В 1922 г. и в начале 1923 г. Бухарин признавал, что «замедление темпа» европейской революции означает ее отсрочку на многие годы, но продолжал изображать состояние капитализма как «хаос экономический, хаос идейный» {581}. Такой взгляд не вытекал из обычной левизны Бухарина (именно он информировал IV конгресс Коминтерна, чем шокировал его, что Советский Союз достаточно созрел, чтобы «заключить военный союз с одной буржуазной страной, чтобы с ее помощью раздавить буржуазию другой страны») {582}. Скорее всего, его взгляд был связан с представлением о том, что в условиях стабилизации, при его понимании государственного капитализма, ставший более мощным европейский капитализм уязвим только в случае мировой войны.
Новым элементом в его взглядах было «мировое крестьянство». Отбросив свою «глупую» позицию по национальному вопросу и учитывая положение, что Советская Россия есть защитник «всех угнетенных и колониальных народов, класса крестьян, мелкой буржуазии и т. д.», Бухарин открыл, что отношения между рабочими и крестьянами в России отражают мировое явление {583}. В апреле 1923 г., на XII партийном съезде он проявил себя как большевистский вождь, наиболее заинтересованный в национальном движении на Востоке. Ленин еще раньше указал на важность этой проблемы, и Бухарин поддержал его с энтузиазмом. Его доклад на съезде но вопросам международной революции, содержавший подробный, отдельно по каждой стране, анализ «всего Восточного мира… в полосе глубочайшего революционного брожения», характеризовал пробудившееся колониальное крестьянство как «гигантскую резервную революционную пехоту», марширующую с западным пролетариатом против мирового капитализма. Уроки «российской смычки» имели международное значение, и он нарисовал такую картину: «Если рассматривать положение вещей в их всемирно-историческом масштабе, можно сказать, что крупные промышленные государства — это города мирового хозяйства, а колонии и полуколонии — это его деревня».
Вывод был очевиден: «Великий единый фронт между революционным пролетариатом мирового „города“ и крестьянством мировой, деревни». На этот путь «история вступила бесповоротно» {584}. Вскоре, когда он признал реальность европейской стабилизации, это представление стало стержнем пересмотренной им теории международной революции.
Бухарин заметил в 1923 г., что теперь он мыслит иначе, чем когда «был в пеленках», имея в виду, что пересмотр его взглядов близок к завершению, а его иллюзии рассеялись {585}. (Кое-кто вскоре будет доказывать, что он сменил одну иллюзию на другую.) Это замечание Бухарина напоминает нам, что когда кончился «военный коммунизм» и наступил нэп, ему было только 32 года, возраст не такой уж юный в эпохи революций, но не совсем достаточный, чтобы его воззрения были уже сложившимися и непоколебимыми. Бухарин еще не успел развить полностью по каждому вопросу внутренней и внешней политики свои новые теории и программы, которые потом его оппоненты в партии характеризовали как «неонародничество». Но в 1923 г., когда эти вопросы стали связаны с борьбой за власть, он уже занял определенную позицию. Он выбрал и соответствующих союзников.
Политбюро в начале 20-х гг. представляло собой разновидность коалиционного правительства и, как большинство таких образований, было полезным во времена кризисов, но становилось неустойчивым, когда опасность проходила. Уникальный авторитет Ленина придавал разбитому на группы руководству видимость единства до его болезни в мае 1922 г. Тогда началась скрытая борьба за формирование правящего большинства в Политбюро и, неизбежно, за место «первого среди равных».
Триумвират Зиновьев — Каменев — Сталин сформировался в конце 1922 г. для борьбы с Троцким, являвшим собой наиболее яркую фигуру. Личная вражда и «биографические изыскания», а не политические мотивы лежали в основе этой борьбы {586}. Зиновьев и Сталин не выносили и боялись Троцкого и развязали «злопыхательскую кампанию», напоминая партии о его меньшевистском прошлом и указывая на его потенциальный бонапартизм. Троцкий, который тоже был не прочь опуститься до «биографических изысканий», медлил, шел на компромиссы и защищал свои политические позиции невероятно бездарно. К 1923 г. он оказался оттесненным от существенных источников власти. Позже, в том же году, он наконец перешел в атаку, став поборником внутрипартийной демократии и главным критиком системы назначения на посты властью Секретариата и партийной бюрократии, возглавлявшейся теперь Сталиным. Первоначальная партийная доктрина «демократического централизма», при которой централизованная власть внутри партии сочеталась с выборами низших и высших органов, превратилась в жесткую авторитарную систему в значительной мере в результате гражданской войны. Троцкий потерпел жестокое поражение в декабре 1923 г. и в январе 1924 г., и его влияние еще больше уменьшилось. Хотя позже он снова стал руководить действиями оппозиции, но его политические возможности были исчерпаны {587}.
Бухарин не был соперником на начальном этапе борьбы за «наследство». До декабря 1923 г., когда он условно склонился к поддержке триумвирата, Бухарин оставался несвязанным ни с одной группировкой, пытаясь выступать в качестве «миротворца». Его позиция в большевистской олигархии была необычной. Старшие товарищи смотрели на него, как на младшего по возрасту и положению. «Наш Вениамин», — говорил Зиновьев; «самые выдающиеся силы (из самых молодых сил)»,— писал Ленин, характеризуя Бухарина и Пятакова {588}. Но, хотя формально Бухарин — был только кандидатом в члены Политбюро в 1919–1924 гг., он наряду с Лениным, Троцким и триумвиратом был признан как внутри страны, так и вне ее одним из шести «больших» партийных вождей. Один иностранный коммунист сообщал в 1922 г., что о Бухарине говорили «как о возможном преемнике Ленина» {589}. Сообщение было ошибочным, но оно свидетельствовало о роли Бухарина так же, как и тот факт, что после случившегося с Лениным удара Бухарин стал полноправным членом Политбюро, как бы заняв ленинское место. Хотя он играл важную роль как редактор «Правды», его престиж определялся не столько тем, что он занимал влиятельный пост, а, скорее, его репутацией теоретика большевизма, а также огромным авторитетом среди партийной молодежи {590}. Следовательно, хотя он и не был непосредственной угрозой никому из соперничающих руководителей, он был ценным потенциальным союзником.
В минуту раздражения, в период профсоюзной дискуссии, Ленин назвал Бухарина «мягкий воск», на котором «может писать что угодно любой демагог». Троцкий, «демагог», о котором шла речь, повторил это замечание, объясняя много лет спустя последующий союз Бухарина со Сталиным. С тех пор это стало привычной характеристикой, хотя она и не подходила к Бухарину. Во всей своей политической деятельности до 1923 г. Бухарин был решительно и твердо независим — самостоятельный мыслитель в эмиграции, лидер молодых левых в 1917 г., глава «левых коммунистов» в 1918 г. и безуспешный «буфер» между Лениным и Троцким в 1920–1921 гг. Ни один из ведущих руководителей не возражал Ленину столь часто. В различных фракционных спорах только один раз Бухарин объединился с другим членом Политбюро (с Троцким во второй фазе профсоюзной дискуссии); его позиция в каждый момент определялась существом спора, а не личными отношениями. Поэтому характерной для Бухарина является попытка сохранить в 1922–1923 гг. линию поведения, независимую и от триумвиров, и от Троцкого. Он снова оказался в одиночестве, и на этот раз без значительных союзников. Его личные друзья и прежние политические союзники, такие, как Осинский, Смирнов, Пятаков и Преображенский, по разным соображениям пришли к критике новой политики и перешли в оппозицию, которая снова обрела опору в Москве {591}.
Если Бухарин в то время и был лично близок к кому-либо из старых большевиков, то больше всех к больному Ленину. О том, что между ними в 1922 г. существовали необычайно теплые, дружеские отношения, имеются хотя и отрывочные, но существенные свидетельства. Разумеется, Ленин и Бухарин продолжали расходиться по второстепенным вопросам, таким, как значение государственного капитализма и пролетарской культуры, а также по двум более значительным вопросам. Одна проблема возникла в апреле 1922 г., когда Бухарин и Радек возглавляли делегацию Коминтерна на берлинской конференции трех социалистических Интернационалов, где обсуждались возможности совместных действий рабочих в Европе. На этой встрече социал-демократы настаивали на условии, что большевистское правительство обещает не казнить находящихся в тюрьме социалистов-революционеров, которых должны были публично судить в июне за «терроризм» и «контрреволюцию». Бухарин и Радек согласились. Ленин немедленно опротестовал эту уступку, охарактеризовав ее как капитуляцию перед «шантажом», хотя и согласился, что обещание надо выполнять. Резко разделившееся Политбюро пришло к компромиссному решению: смертную казнь не применять до тех пор, пока находящиеся в подполье социалисты-революционеры будут воздерживаться от террористической деятельности {592}. Вторым вопросом, вызвавшим большие трения между Бухариным и Лениным, было выдвинутое в октябре 1922 г. Бухариным, Сталиным и некоторыми другими членами Политбюро предложение об ослаблении монополии внешней торговли. Ленин, резко вмешавшись, подверг Бухарина критике и блокировал предложение {593}.
Политические разногласия, однако, были неотъемлемой частью их отношений. Разногласия и прежде не нарушали их дружбу, не случилось этого и теперь. В своей автобиографии Бухарин писал о своих отношениях с Лениным после 1918 г.: «Я имел счастье… близко стоять к нему вообще, как к товарищу и человеку». Высказывания личного характера были не приняты в формальном этикете большевиков, но со стороны Ленина они тоже появились в его «Завещании», написанном 24 декабря 1922 г.:
Бухарин не только ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое… {594}.
Кажущаяся противоречивой оценка Бухарина Лениным, писавшим о нем и как о ценнейшем теоретике, и как о человеке, который не понимал диалектики, может быть истолкована по-разному. Можно указать на то, что Ленин рассматривал политическую позицию Бухарина в профсоюзной дискуссии как необоснованную. Или оценка является просто отражением горячего интереса Ленина к гегелевской и марксистской философской диалектике (которую он изучал усердно) — предмету, которому Бухарин уделял меньше внимания ввиду занятий «социологией». Более важным было, однако, ленинское необычное суждение о Бухарине как о личности, единственная по своей благожелательности оценка, данная в «Завещании». Она говорит больше о том, что Бухарин был «любимцем» Ленина, чем о всеобщей популярности Бухарина в партии.